Расположения расставленных нами с Ниной Васильевной кастрюль и ведер не везде оказалось тактически верным и, вернувшись домой, мне снова пришлось сушить полотенцами озеро бесконечности. Отсутствие телефона мешало сообщить Оксане о форс-мажоре, поэтому я мог бы с успехом проявить себя полноценным раздолбаем руководителем в глазах подчиненных, пропустив две первые встречи, если бы не умение моей матери набирать в штат исключительно грамотных на своих местах специалистов. Её секретарь, после моего десятиминутного опоздания (а я обычно всегда приезжаю раньше минут на пятнадцать) перенесла все утренние встречи, придумав для меня уважительный предлог.

— Эти два собрания я перенесла на вечер, — сообщает Оксана и сразу уточняет, — Если, конечно, Вы не против, Георгий Константинович. Дизайнер сказал, что готов остаться, а фокус-группа даже обрадовалась переносу.

— Отлично, спасибо, Оксана.

— Ещё звонил курьер по поводу вашего телефона. Задал странный вопрос, надеюсь, я не ошиблась. — неуверенно смотрит на меня.

— Что за вопрос?

— Уточнил розовый у вас или нет? Я сказала, что нет.

— Верно. Но уверен, привезут розовый. Не отменяй, прими любой цвет, который доставят. — усмехаюсь и ловлю удивленный взгляд. На мне цветовая карма, уж не знаю за что, но, когда я заказал себе серые кроссовки, мне три раза звонила девушка с вопросом — оранжевые? — и каждый мой ответ «нет», сильнее убеждал ее в обратном, поэтому, получив коробку, я даже не сомневался, что меня в ней ждет. Оформлять возврат и замену не считал нужным. Здесь тоже самое, куплю темный чехол для минимизации ненужного внимания окружающих и заодно порадую дочь нестандартным выбором. — Скажи, у меня до встречи с Жижиной есть ещё время?

— Десять минут. Могу я что-нибудь еще для Вас сделать?

— Принеси, пожалуйста, кофе. И есть у Риммы Константиновны что-нибудь из еды?

— Печенье.

— Давай всё.

Уничтожив за раз недельный запас печенья матери и, не испытав угрызений совести, бегло изучаю расписание и меня хищно проглатывает рабочая суета. Нон-стоп, встречи, внешние, внутренние, какие-то всплывающие у работников вопросы. Не знаю, какие-такие основные задачи решала владелица на прошлой неделе, но сейчас меня успешно рвут на части.

Прихожу в себя только в районе десяти вечера, закончив наконец встречу, посвященную книжным обложкам для новой серии. Планировалось потратить час, но дискуссия затянулась на три. Попросил одного из коллег заказать для всех еды за мой счет и дружное поедание лапши породило новые идеи и концепции, по итогу единодушно всеми принятые.

Возвращаюсь в кабинет, нахожу на столе коробку с новым гаджетом и записку от Оксаны, которую давно отпустил домой.

Сцена вторая: Инга пришла. Зачем?

Четверг тоже проходит в суматохе и каких-то истериках писателей и их родственников, чьи проблемы приходится решать мне. Оксана честно пытается передать мне купленный в магазине обед — сэндвич, но он так и остаётся нетронутым. Работники, словно сорвавшиеся с цепи, беспрерывно вламываются в дверь без предварительной записи, уверяя в гениальности посетивших их идей.

Дочь, с которой мне удается поговорить от силы минут десять, начинает таить обиду — чувствую по обиженным вопросам: почему я ей совершенно не звоню? Бегло просматривая договор с иностранцами, пытаюсь объяснить, как сильно занят папа, но получается плохо. Очень плохо, особенно, когда приходится спешно попрощаться из-за второго срочного рабочего звонка. Обещаю себе все уладить и подключаюсь к конференции.

Домой возвращаюсь с планом: помыться, переодеться и поехать к Славе. А заодно заехать и восстановить сим-карту.

Раздевшись, собираюсь пойти в душ, но слышу звонок в дверь.

Неужели мать вернула Анечку? Конечно, ребенок по папе быстро соскучился!

Накинув халат, обрадованно направляюсь к двери, открываю и застываю. Инга в коротком красно-сером платье грустно смотрит на меня.

— Инга?

— Добрый вечер, Георгий, Вы меня извините за поздний визит. Телефон сломался, иначе бы позвонила…

— Что-то случилось? — неуверенно кивает. — Проходи, проходи. Я сам только недавно вернулся из офиса.

— Давайте я подожду, когда Вы примете душ. — произносит она, когда мы проходим в гостиную. — Я же прекрасно знаю все Ваши привычки, — и не дав мне возможности возразить, добавляет, — А я что-нибудь быстренько Вам приготовлю.

— Ничего не надо.

— Поверьте, мне совсем не трудно. А то неудобно, что я вот так к Вам вломилась. — на кухню уходит быстрее, чем я успеваю ответить:

— Все нормально…

В душе обдумываю, как бы тактичнее выпроводить Ингу и поехать к Славе, тут же осознавая мелочность своей натуры. Девушка работает на меня не первый год и всегда идет на встречу, стоит мне намекнуть. Сейчас же, судя по всему, она нуждается в помощи, раз пришла в такой час, и что я? Как пуберант могу думать только о цветочке, которого по ощущениям не видел не пару дней, а несколько бездушных лет, заполненных цикличной работой и безумными писателями. Как хорошо, что я не творческий человек. Несмотря на всю мою любовь к литературе, сам я, помимо рабочей переписки, мало способен на нечто высокое.

Выхожу из ванной комнаты с мыслями запихнуть подальше свою эгоистичность, выслушать Ингу и помочь, в случае необходимости. Подхожу к кухне, и в нос бьет запах жаренной картошки, которую я, несмотря на старания и поползновения к правильному питанию, люблю всей душой и вкусовыми рецепторами.

— С легким паром, — улыбается няня дочери, — Приготовила молодую картошку и сделала наспех овощной салат.

— Не стоило, Инга. — хотя желудок говорит обратное и, наконец, стирает из памяти томительные воспоминания так и не попавшего мне в рот сэндвича.

— Ради любимого мужчины стоит. — прилетает мне в ответ, пока я, улыбаясь, сажусь за стол, и смысл сказанных слов не сразу добирается из ушей в пункт понимания. Слюноотделение соображает быстрее, притормаживает на полном ходу и давится, но, по странности, держит лицо. Можно, конечно, прикинуться тугоухим, но она смотрит с чересчур большой надеждой в глазах, поэтому я пытаюсь перевести все в шутку, всячески стараясь ее не ранить:

— Боюсь, твой любимый мужчина начнет ко мне ревновать, если узнает. А мы оба этого вряд ли бы хотели. — встаю и раскладываю тарелки, тем самым давая ей возможность сделать шаг назад и избежать ненужного диалога, в котором она не услышит для себя то, на что надеется.

Хотя до сих пор не могу поверить в то, что моя мать и здесь оказалась права. Римма Константиновна, когда бабушка называла тебя ведьмой, ты поэтому ничего не отрицала?

— Ты голодна? Я тебе положу?

Она молчит и смотрит с угасающей надеждой. Мне хочется ее утешить и сказать, что я всего лишь не тот мужчина и не стою ее расстройства сейчас. Уверить, что она обязательно найдет того самого, который оценит и будет смотреть с обожанием, но не могу. Ведь это раскроет мое понимание ситуации, а значит и отказ, бьющий слишком сильно по женской гордости. Поэтому мне хочется сократить и уменьшит возможный ущерб, который я наношу. Хочется дать ей шанс обойтись без еще более уязвимого для нее диалога, несмотря на то, что мы оба осознаем невозможность дальнейшей совместной работы.

Я улыбаюсь беззаботно и радушно, накладывая в ее тарелку картофель и салат, спрашиваю, не хочет ли она ягодного морса, который у нас оставался и отчетливо вижу, как беззвучно открывается ее рот. А потом слышу звонок в дверь.

Обожаю незваных гостей!

— Я открою! — сообщаю и выхожу из кухни. Буду рад сейчас любому человеку, потому что вряд ли Инга при посторонних захочет продолжить, да и у нее появляется больше времени обдумать случившееся и выбрать правильный вариант — не начинания. Может снова заливаю красного кардинала? Или дочь заставила бабушку привезти ее к папе? Да хоть толпа писателей…

Но когда дверь открывается мое воодушевление несколько теряется.