Услыхав имя моего шефа, я невольно вздрогнула. Фальконе — в Петербург? Если согласится, значит, он уедет от меня лет на пять-шесть, как считает Лемуан. Или даже больше… Что же сделается со мною? Мне тогда исполнится двадцать, а ему пятьдесят. Может, встретившись, не узнаем друг друга…

— Фальконе — неплохая кандидатура, — отозвался Дидро. — Все его работы очень экспрессивны, эмоциональны. И его темперамент мог бы верно отразить темперамент неистового царя Петра.

Многие гости согласились. А Голицын ответил:

— Надо будет подумать… Познакомиться с ним, переговорить… Мадемуазель Колло, вы ведь служите у него на мануфактуре в Севре?

— Да, мсье.

— Не могли бы вы передать ему наши рассуждения? Что он скажет?

— Непременно передам, ваше сиятельство.

— И отдельно мы ему напишем — мэтр Лемуан и я.

— Хорошо, мсье.

— Значит, договорились.

В половине шестого вечера гости начали расходиться. Мы с Лемуаном тоже откланялись. А прощаясь с нами, Дмитрий Голицын произнес:

— Вы не думайте, мадемуазель Колло, о своем заказе моего портрета я не забыл. Мы вернемся к этой идее в ходе наших переговоров с Фальконе.

Я присела в книксене.

Первая реакция моего шефа тоже оказалась негативной. Он сказал:

— В Петербург? Да ни за какие коврижки. Климат в России вообще ужасный — летом очень жарко, а зимой страшные морозы. Петербург же сам стоит на болоте, так что там еще хуже. Население дикое. Представляете — моются в купальне все вместе, женщины и мужчины! Да и церковь у них другая. Тоже христианская, но богослужение греческое, папе не подчиняются. Нет, нет, слушать не желаю — добровольно обречь себя на такую каторгу!

У него вообще был взрывной характер — мог сначала вспыхнуть, как порох, и наговорить дерзостей, а потом быстро успокоиться и просить прощения за резкость. Так и тут: по прошествии суток говорил несколько иначе:

— Но с другой стороны, деньги нам не помешают. Я бы согласился на двести тысяч. За такую сумму можно и потерпеть пару лет в экстремальных условиях. Нет, Россия, конечно, дикая, но дворяне все говорят по-французски, так что языковых барьеров не будет. И Екатерина Вторая — по происхождению немка, значит, европейского человека всегда поймет. Переписывается с Дидро и Вольтером… Словом, «за» и «против» примерно равны. Дать согласие — вроде слишком смело, но и отказать — тоже вроде жалко… Впрочем, все мои рассуждения преждевременны: ведь ни Лемуан, ни Голицын никаких официальных предложений мне пока не делали. Не исключено, что нашли другую кандидатуру. Может быть, и к лучшему.

Но письмо князь все-таки прислал — он просил о встрече для серьезного разговора. Фальконе ответил, что в гостях у Лемуана будет спустя неделю, и могли бы там увидеться. Так и договорились.

Между тем я заметила у него на столе в кабинете книги о России. И об императоре Петре Первом. Я, в отсутствие хозяина, полистала тоже. Долго всматривалась в портрет царя. Личность, конечно, необычайно интересная. Превратил патриархальную Русь в европейскую державу. Был, с одной стороны, прост и демократичен, сам работал на верфи, удалял подчиненным больные зубы, а с другой — вздорен и жесток, лично рубил головы врагам. Даже, писали, что страдал припадками. Как передать в скульптуре этот противоречивый характер? И величие, и твердость, европейскость и русскость? Я не представляла.

После встречи с князем Голицыным Фальконе вернулся взбудораженный, оживленный. Нервно ходил по кабинету и рассуждал:

— Окончательного ответа я пока не дал, но его слова сильно меня подвигли к тому, чтобы согласиться… Он так мил и так убедителен! Воодушевленно описывал свою страну, молодую императрицу и ее планы. Говорил, будто в окружении самодержицы много иностранцев, но на ключевых постах только русские. Думают в ближайшее время разработать некое Уложение как подобие Конституции. Представляешь? Франция — абсолютная монархия, а Россия может стать конституционной, как Англия! Вот вам и «отсталость»!

Протянул мне книгу, подаренную посланником:

— Он презентовал мне альбом с гравюрами видов Петербурга. Посмотри, посмотри. Да, красиво? Европейский город — строили в основном итальянцы, но французы тоже были. Думаю, что в такой ландшафт монумент Петру хорошо впишется — есть пространство, есть воздух, перспектива…

Я спросила:

— Вы уже представляете его, будущий памятник?

Усмехнулся:

— Нет, не слишком. Знаю главное: Петр должен быть в порыве, в движении, устремленности в будущее, в некоем прыжке, что ли, из патриархального в современное…

— Конный?

— Да! Конь горячий, всадник неистовый — оба мчатся сломя голову.

— Грандиозно.

Улыбаясь, помотал головой:

— Погоди, не спеши, это пока фантазии. Если дам согласие, князь напишет императрице, и пока она соблаговолит дать ответ… выразит одобрение или нет… много времени утечет. А потом составлять контракт, обговаривать разные условия… Словом, если и поеду, то, скорее всего, через год или полтора.

Я сказала:

— Лучше через два.

Удивился:

— Почему через два?

— Мне тогда исполнится семнадцать, и вы сможете взять меня с собой.

Замер посреди кабинета:

— Ты была бы готова мне составить компанию?

— Я была бы счастлива.

Подошел и взял меня за руки:

— О, Мари… Как я не подумал? Мы внесем в контракт отдельное условие, что имею право взять с собой помощников. — Сжал мои ладони. — Разумеется! Я не чувствовал бы себя таким одиноким. Вместе веселее.

Наклонившись, я поцеловала его пальцы. Фальконе напрягся и отступил:

— Полно, полно, голубушка. Только вот без этого. Ты еще слишком маленькая для этого.

Скорчила гримаску:

— Через два года повзрослею.

Он ехидно хмыкнул:

— Через два года и посмотрим.

Вскоре наша жизнь возвратилась на круги своя, но желание поехать в Россию постепенно усиливалось. Масла в огонь подлил Клод Мишель, состоятельный купец, выходец из Руана — он торговал руанским, а теперь и севрским фарфором и открыл в Петербурге крупный магазин, а потом и сам переселился в Северную Пальмиру. Заезжал к нам раз в год обязательно, делая закупки и рассказывая о русских. Уговаривал Фальконе подписать контракт с Голицыным, говорил: «Остановитесь у меня в доме. Это самый центр Петербурга, рядом с Невским проспектом. В зале оборудуем вашу мастерскую. Повара у меня отменные, так что кулинарно будете чувствовать себя, словно бы в Париже». Мэтр на словах соглашался, но я видела: все еще колеблется. А в конце 1763 года рассказал, что встречался снова с Голицыным, и посланник сообщил ему приятную весть: в переписке с Екатериной II наш чудак Дидро рекомендовал выбрать в качестве автора памятника царю именно Фальконе, а она ответила, что всецело полагается на его вкус. Значит, дело решенное, надо только ждать официальных бумаг из Петербурга.

Мсье Этьен сел со мной рядом на диван и непринужденно взял за руку.

— Думаешь, Мари, мы не оскандалимся?

Улыбнулась:

— Нет, конечно. Это Провидение нас ведет за Собой. Чувствуете Его волю?

Он вздохнул тяжело:

— Я не знаю. Но события выстраиваются в некий стройный ряд — ты не веришь, а они складываются… Словно кто-то Высший помогает нам.

— Отчего «кто-то»? Он и есть — Высший, Абсолют. Все уже записано на скрижалях. «Памятник Петру в Петербурге должен изваять Фальконе». Вам с пеленок это предначертано, и судьба ваша только к этому и ведется.

Посмотрел на меня пристально:

— Все записано на скрижалях? Мы не в праве что-то изменить?

— А зачем менять, если это воля Господня?

— Наша встреча с тобой — тоже воля Господня?

— Безусловно. Божья воля на все. Вы поедете в Петербург и возьмете меня с собой. Я вам помогу в чем-то очень важном. Все взаимосвязано.

Отпустив мою руку, он провел ею по своим прикрытым глазам, будто бы стараясь избавиться от какого-то наваждения. Тихо произнес:

— Бог… Судьба… Я страшусь этих громких слов. «Не поминай имя Господа всуе…» Но, наверное, ты права…