— Так и быть, Мари, оставайся с дочкой в России до следующего лета. Я уеду пока один. Подготовлю в Париже к вашему приезду квартиру и начну наконец плодотворно работать. Обеспечу нашу совместную жизнь во Франции.

Я засомневалась:

— Ты серьезно этого хочешь? И не станешь потом упрекать меня, что приехала на год позже? Говори честно.

Он кивнул:

— Честно говорю: никаких претензий предъявлять не намерен. Следующим летом ты приедешь с Машенькой, и у нас все устроится.

— Хорошо, я тогда согласна. Более того, обещаю: вне зависимости от новой отливки, мы покинем с дочкой Петербург не позднее июня семьдесят шестого года. И надеюсь, императрица не откажется от выплачиваемого мне пожизненно пенсиона — этих денег (ну, и тех, что уже лежат на моем счету в банке) хватит нам для нормальной семейной жизни. Даже если у тебя на первых порах приключатся трудности с продажей твоих картин.

Пьер ответил:

— Ну, уж нет: быть у тебя нахлебником я не собираюсь.

— Ладно, как говорят русские: свои люди — сочтемся.

Уезжал он вдвоем с Поммелем. Правда, прямой корабль в Гавр им не подвернулся, и они купили каюты на голландском торговом судне «Роттердам», следующим в Амстердам. Море было тихое, но похолодало прилично, и Мари-Люси без конца чихала, так что я с ней осталась дома, а Этьен поехал проводить отпрыска один. Я простилась с мужем тепло, но сдержанно, обнялась и поцеловалась без особого чувства (накануне он и Поммель сильно загуляли, и от них обоих пахло перегаром убийственно). Дочка, не понимая, что отец уезжает надолго, отнеслась к его отбытию равнодушно.

Возвратившийся Фальконе-старший рассказал, что корабль ему понравился — новенький, надежный, и команда шустрая. Он поднялся на борт, и в каюте Пьера они выпили, называя по-русски, «на посошок» (Поммеля не звали — мэтр с ним не разговаривал после инцидента с трубой). Пьер пообещал, что вести себя в Париже будет достойно, никаких карт и вина, только творчество и устройство будущего семейного гнездышка. Даже показал изложенный на осьмушке бумаги план первоочередных своих действий по приезде, и отец их одобрил. И сказал мне: «Мальчик, кажется, повзрослел и берется за ум». Я ответила, усмехнувшись: «К тридцати пяти годам — самое тому время», — но Этьен посмотрел на меня с укором, и моя ирония оказалась некстати.

Как ни странно, дом без Пьера выглядел опустевшим. Я бесцельно ходила по комнатам, вроде ощущая определенную грусть, думала: неужели полюбила Фальконе-младшего? Может, в самом деле стоило уехать вместе с ним? Уж не проявление ли детскости с моей стороны — бесконечная привязанность моя к Этьену? Для чего я держусь за него? Что он мне дает? Лучше, чем было, точно не будет. Тот этап жизни кончен. Надо строить семью отдельно. Да, Пьер неидеален, но сложилось так, что мы стали супругами перед Богом, и у нас ребенок. Значит, я должна поддерживать в первую очередь его, а не свекра. И пора уже вырвать с корнем прежние свои чувства к мэтру. С сожалением, но перевернуть прочитанную страницу.

Надо, надо ехать к Пьеру в Париж. И как можно раньше. Не теперь, конечно, глядя в зиму, а, к примеру, будущей весной. Вместе с выводком Фонтена. Разумеется! Александр наконец-то определился с отъездом и наметил его на март 1776 года. А я с ним! В самом деле — как отправиться одной с дочкой? А в компании веселее и спокойнее.

Умиротворившись, я пошла к своему давнему товарищу в гости. Мне открыла их горничная и сказала, что хозяева плохо себя чувствуют и велели не принимать никого. «Может, сделают для меня исключение?» Несколько смутившись, та пообещала спросить и скрылась. Через несколько минут появился сам Александр в домашней курточке и с замотанным шарфом шеей. Еле говорил:

— Извини, Мари… мы болеем все… Первым простудился Жерар… вслед за ним Николь… а потом и мы… хуже всех бабушке, был озноб, и пришлось кровь пускать… Но теперь ей легче.

— Я не знала, прости. Ну, тогда не стану вас беспокоить, загляну как-нибудь попозже.

— Пустяки. Раз уже пришла, оставайся. Посидим, выпьем чаю и поболтаем… Что-нибудь случилось?

Мы прошли в столовую, и служанка со слугой поставила самовар.

— Ничего такого, просто Пьер и Поммель уехали, мне хотелось с кем-то поделиться — мыслями и планами…

— Вот и замечательно. Угощайся. Очень вкусное малиновое варенье. Пирожки с вязигой.

— Я попробую, ты не хлопочи.

Сообщила, что хочу уехать вслед за мужем будущей весной, и спросила, не позволит ли он присоединиться к его семейству мне и Машеньке? Александр воскликнул с живостью:

— Ну, конечно! Превосходная мысль. Главное, перетерпеть новую зиму в Петербурге, а уж в марте поплывем, не откладывая. Детки подрастут, и не будем опасаться за их здоровье. — Неожиданно закашлялся, и минуты две не мог говорить. А когда успокоился, хрипло произнес: — Жаль бросать Фальконе одного, но уж больно дело затянулось, ждать второй отливки невыносимо.

— Он и Хайлов работает вовсю.

— До весны отлить не успеют. И весной вряд ли. В лучшем случае — летом.

— Мы уедем раньше.

— К сожалению, да. Или к счастью.

Прибежала взволнованная горничная:

— О, мсье Александр — у мадам Вернье обморок.

— Ах ты Господи! Быстро за врачом.

Доктор определил, что случился удар. Вскоре удалось привести ее в чувство, но она плохо говорила и плохо понимала, что происходит. Ей требовался покой.

Возвращаясь домой, я мучительно думала, что же с нами со всеми будет. И не находила ответа.

«Дорогая Мари. Я доехал благополучно. Мы с Поммелем на корабле чуточку попьянствовали вначале, а когда вино кончилось, перейти на ром не рискнули: у меня от него колики в желудке, а попутчик мой был стеснен в средствах. В Амстердаме расстались: он решил задержаться и поработать в литейных мастерских, я же сел в карету, милостиво предоставленную мне в русской миссии графом Голицыным, прибыл в Брюссель, а оттуда уже в Париж. Снял на первое время квартирку около Сорбонны, а потом подыскивать стану к вашему приезду побольше. Осень во Франции теплая — то, что в Петербурге называется “бабье лето”. Поцелуй от меня Машеньку. Любящий твой супруг Пьер».

«Дорогая моя сестренка! Пьер Фальконе, побывавший у нас позавчера, передал мне письмишко от тебя. Очень рад, что и ты, и дочка в полном здравии, и дела у тебя идут неплохо, а на будущий год собираешься вернуться дамой. Дай-то Бог! Мы за эти десять лет сильно изменились, так что, может быть, и не узнаем в первый момент друг друга. Смешно! У меня тоже все в порядке, в магазине торговля бойкая, шьем и на заказ много, дорожим постоянными клиентами. Дети учатся, а болеют редко. У Луизы стало плохо с глазами, и врачи прописали ей очки, но и в них шьет она с трудом, а читать не может вовсе. Но зато Марго хлопочет по дому за двоих. Муженек ее отсидел в тюрьме за крамольные речи на одной из лекций в Сорбонне, и вернулся хромый — простудил в холодной камере колено. Так что пришлось еще тратить деньги на его лечение. Ходит уже неплохо, но с палкой. Очень злой на всех, и особенно на власть предержащих, как бы снова не загремел в кутузку! Твой супруг мне в целом понравился, человек образованный и с понятием, одевается, как аристократ, говорит красиво. Но просил денег, так как издержался в дороге. Я ему ссудил тысячу ливров. Лишь бы не пропил! Помогать по-родственному мы всегда готовы, но на дело, а не на всякое баловство. Ты меня, надеюсь, понимаешь. А за сим прощаюсь. Очень тебя люблю, сестренка, с умилением вспоминаю наши детские годы и любить всегда буду, возвращайся скорее. От моей родни низкий тебе поклон. Твой брат Жан-Жак».

Говорили, что великая княгиня Наталья Алексеевна наконец-то понесла. Якобы Екатерина II без конца сетовала, что невестка не тяжелеет и никак не подарит бабке внука. И свершилось! Ждали появление первенца по весне 1776 года. А потом — неожиданное известие: роды прошли неудачно, мать и младенец погибли. Вот те раз! Отчего? Лучшие лекари при дворе не смогли помочь?