— Но ведь это переворот? — сомневался великий князь.

— Да помилуйте! Вы — законный наследник вашего отца, и она имела право быть регентшей только до вашего совершеннолетия. И теперь получается, узурпировала власть. Вы должны взять свое.

Павел перевел жене на немецкий. И она выразила согласие:

— Дорогой, я убеждена: так и надо действовать. Сколько можно терпеть ее выходки — не дает ни дров, ни приличных денег. Пфуй!

Панин посмотрел в нашу сторону и спросил:

— Господа художники понимают по-русски?

Я ответила на французском:

— Пьер не понимает ни слова, я чуть-чуть.

— Значит, мадемуазель Колло, можете уразуметь, что услышанная вами беседа носит черты приватности. Если кому-то сообщите о ней, вам несдобровать.

Я удивилась:

— Разве что-то звучало предосудительное? Мне и невдомек. Но даю слово: ни одна живая душа не узнает подробностей нашего завтрака.

— Постараемся вам поверить.

Выпив кофе, мы примерно час-полтора поработали с великой княгиней над последними этюдами и уехали в поданной карете. По дороге Пьер спросил:

— Точно ничего не скажем отцу?

Разумеется, он имел в виду не крамольные разговоры за столом, так как ничего в них не понял, а случившееся между нами ночью. Я взглянула на него с удивлением:

— У тебя есть иное предложение?

— Да, Мари. Предложение есть: стань моей женой.

У меня внутри все похолодело.

— Ты серьезно, что ли?

— Совершенно серьезно. Ты мне очень нравишься, и ночное событие… В общем, предлагаю узаконить наши отношения.

— Пьер, благодарю тебя за доверие. Я должна подумать.

— Хорошо, подумай. Всё теперь от тебя зависит.

Фальконе-старшего мы застали у него в комнате — он лежал на диване и читал русскую газету (многое по-русски уже понимал, но писать еще не мог). Встретил нас радушно, спрашивал, как мы провели эту ночь, — я и Фальконе-младший отделались общими словами. Но когда «пасынок» (или же теперь будущий жених?) удалился к себе, я сказала Этьену:

— Есть серьезный разговор.

Он напрягся:

— Слушаю тебя.

— Павел Петрович со своим окружением думают отстранить императрицу от власти. Я была свидетелем их беседы, даже обещала молчать о ней. Но с тобой обязана поделиться. Потому как боюсь, в случае воцарения его высочества наш проект памятника Петру будет отменен. Или заморожен.

Мэтр нахмурился. И проговорил:

— Не уверен, но и скидывать со счетов не могу… Передай мне в деталях, как они толковали.

Я передала. Он еще больше помрачнел. Стал расхаживать по комнате.

— Что же делать, что делать? — рассуждал вслух. — Может, написать ее величеству?

— Нет, ни в коем случае! — замахала я руками. — Всякое письмо — это документ. Могут перехватить, могут шантажировать — нет! Лучше бы получить аудиенцию.

— Слишком трудно. Невозможно! Ведь она, конечно, подумает, что опять хочу добиваться отливки памятника, и не станет встречаться.

— Может быть, поведать Бецкому?

Фальконе замер, и лицо его просияло.

— Правильно! Бецкому! Рассказать о заговоре, он и донесет государыне. Умничка, Мари! — подошел и обнял меня с любовью. — Светлая головушка.

У меня из глаз побежали слезы.

— Господи, ты плачешь? — удивился он.

Всхлипнув, я ответила:

— Так, не обращай внимания, это нервы.

— Нервы, нервы, — повторил скульптор. — Все болезни от нервов, правду говорят. — И погладил меня по голове. — Я теперь же испрошу у Бецкого аудиенции — дело государственной важности!

— Безусловно. — А сама, вытирая щеки, удалилась к себе.

В тот же день Этьен побывал у Ивана Ивановича, и уже назавтра получил записку от императрицы. Вот она:

«Дорогой Фальконе, славный мой дружочек! Вы мне оказали бесценную услугу. Я в долгу не останусь: все, что полагается Вам и мадемуазель Колло, будет выплачено немедля, плюс еще двадцать тысяч в качестве подарка. Деньги на отливку найдем в ближайшее время, обещаю. Неизменно Ваша — Екатерина».

Мы торжествовали. А моя совесть абсолютно не грызла меня за предательство великого князя. Почему я должна блюсти его интересы в ущерб своим? Каждый за себя.

Нам действительно вскоре выплатили все причитающиеся средства и подарок. В то же время стало известно, что Никита Панин отправлен ее величеством в Пруссию на переговоры с Фридрихом П, а Андрей Разумовский сослан в Ревель. Я боялась их мести, но надеялась, что они вряд ли догадались о моей роли в этой истории. Только успокоилась, как еще одна потрясающая новость выбила меня из привычной колеи: я была беременна!

Не могла понять: радоваться или нет? То, что вердикт врачей о моем бесплодии не подтвердился и могу иметь ребенка (если, конечно, выношу), было для меня счастьем. Я всегда хотела иметь детей. И Господь услышал мои молитвы. Но, с другой стороны, несомненно, что отец будущего отпрыска — не Этьен, а Пьер. Получается, надо принимать предложение Фальконе-младшего и венчаться с ним, чтобы новорожденный не был незаконным. Значит, мой разрыв с Фальконе-старшим неминуем. Но на это я никак не могла решиться. Сердце разрывалось от боли. Положение становилось невыносимым.

Отвлекалась ваянием. Бюст Натальи Алексеевны в глине получил окончательный вид в январе 1774 года. К этому же времени Пьер закончил свою картину. Мы их повезли во дворец. Новый прием оказался более холодным. Павел не появился вовсе (так и не собрался позировать Этьену, и его скульптурный портрет оказался нереализованным), вышла великая княгиня в какой-то толстой шали, бледная, невеселая. Бегло посмотрела работы. Сдержанно кивнула: «Гут». Я спросила: можно ли перенести бюст ее в мрамор? Посмотрела на меня как-то отстраненно, вроде не понимая. А потом одобрила: «Йа, йа, гут», — и ушла, даже не попрощавшись. Мы, пожав плечами, удалились тоже.

На обратном пути в карете я сказала Пьеру:

— У меня для тебя интересная новость.

Удивился:

— Да? Что за новость?

— Скоро ты сделаешься отцом.

Он опешил и сидел какое-то время молча. А потом спросил:

— Ты не шутишь? Точно?

— Врач говорит, что на третьем месяце.

— Я не про врача. Точно от меня?

Я поджала губы:

— Больше не от кого. Больше не была близка ни с кем чуть ли не полгода.

Взял мои ладони в свои, крепко сжал:

— О, Мари! О, какая удача! Повезло хоть в чем-то! Ну, теперь ты согласна выйти за меня?

Опустила глаза долу:

— Да, согласна…

Он прижал меня к себе и поцеловал в щеку. Произнес:

— Счастье, счастье! Просто удивительно: сразу делаюсь мужем и родителем! — весело рассмеялся. А потом сказал с тревожными нотками в голосе: — Как мы скажем отцу? Сможет ли понять и простить?

Я вздохнула:

— Ох, не знаю, не знаю, Пьер. Он и так в последнее время в меланхолии, ждет не дождется начала отливки. Де Ласкари обещает этой весною.

Фальконе-младший посмотрел вопросительно:

— Но ведь он не звал тебя замуж никогда?

— Нет, официально — ни разу. И всегда не радовался моим беременностям в прошлом.

— Ну, вот видишь. Значит, и говорить не о чем. Сам виноват — не женился вовремя, упустил возможность. Не переживай, дорогая Мари. Все устроится лучшим образом, я не сомневаюсь.

— Дал бы Бог. — Я опять вздохнула. — Но давай чуть повременим с объяснением: вот Дидро проводим — он уезжает в феврале, — а начало отливки по весне отвлечет Этьена от грустных мыслей. Ты не против?

— Только за! — И еще раз поцеловал меня в щеку.

Попросила Фонтена как искусного резчика оказать мне помощь в перенесении бюста Натальи Алексеевны в мрамор. Александр ходил в последнее время веселый — снова ждал прибавления семейства. Говорил, что дождется отливки статуи Петра и потом сразу же уедет с женой, тещей и детьми в Париж; денег, заработанных в России, хватит на год-другой, а потом, открыв свою студию, станет сам для учеников мэтром. Мне хотелось рассказать ему и о собственных жизненных планах, но сдерживала себя: может проболтаться — если не самому Фальконе-старшему, так Филиппу, а слуга не преминет донести хозяину. Надо было держаться.