Паренек живой, жизнерадостный, много улыбается, кушает прекрасно. Мы с Луизой не нарадуемся, глядя на него.

Остальные дела у нас тоже более-менее хороши. Магазин мсье Кошона процветает, и мы с ним. Правда, он прихварывает в последнее время, все заботы переложил на меня, я теперь его правая рука, но не жалуюсь, мне работа сия по нраву, да и денежки неплохие, а теперь денег надо больше, чтобы Марку нас ни в чем не нуждался.

Низкий тебе поклон от Луизы и ее сестры Маргариты (у нее уже завелся жених, и, наверное, скоро будет свадьба — я тебе напишу потом отдельно).

Ждем, когда вернешься домой — очень соскучился, приезжай скорее.

Твой братец Жан-Жак

Р. S. Своему брату Александру о рождении нашего сына, а его племянника, написала Луиза сама, так что он, наверное, уже в курсе. Выпейте вдвоем за здоровье нового члена нашего семейства. Крепко вас целую!»

Я на радостях бросилась к Фонтену и застала его в отвратительном расположении духа. Оказалось, что накануне он поссорился со своей супругой. О причинах не говорил, просто сидел, схватившись за голову, и причитал: «Ох, какая дура! Ох, какая же она дура!» Попыталась переключить его внимание на парижские дела. Он не знал о племяннике, так как месяц уже не заглядывал на почту. Сразу повеселел и сказал: «Ну, хоть кто-то в нашем мире счастлив. Рад за них». Мы пошли на почту вдвоем, там действительно ждало его письмо от Луизы. Прочитав послание, Александр повеселел еще больше, сообщив мне кое-какие подробности, о которых не удосужился написать Жан-Жак. Как то: братец мой выкупил у мьсе Кошона наш старый дом, произвел там ремонт и вернул на первый этаж обувную мастерскую, на втором же разместился сам с женой, сыном и Маргаритой. А жених у Марго учится в Сорбонне, вольтерьянец, масон, радикальных взглядов, ратует за конституционную монархию, как в Великобритании. «Как бы не посадили его в Бастилию за такую крамолу», — высказалась я. А Фонтен ответил: «Было б хорошо, если б посадили — нечего сестренке знаться с этими вольнодумцами». Мы зашли в Кофейный дом, где спиртные напитки, правда, не подавались, но зато с удовольствием выпили за здоровье нового родича шоколаду и заели кренделем. На прощанье Фонтен проговорил:

— Глупая ты, Мари, что не вышла за меня. И себе судьбу поломала, и мне. Мы бы были счастливы.

Я спросила:

— Разве ты не счастлив теперь?

Он отвел глаза:

— В чем-то счастлив, а в чем-то наоборот. Тупость ее меня бесит.

— Русские говорят: стерпится — слюбится.

— Может быть.

А зато Фальконе получил письмо от сына из Лондона. Тот опять просил денег и спрашивал, не нужны ли художники-портретисты в Петербурге — он бы с радостью бросил Туманный Альбион и приехал в Россию, если бы смог начать зарабатывать как следует. Мне Этьен сказал: «Только Пьера мне сейчас не хватало. Если он приедет сюда со своими заботами, я вообще с ума сойду». Денег выслал и написал, что у нас тут русских портретистов как собак нерезаных и составить им конкуренцию очень сложно. Видимо, Фальконе-младший удовлетворился ответом, потому что долгое время больше не писал.

После неимоверных усилий Гром-камень приподняли на винтах-домкратах, подвели под его платформу рельсы с желобами и шарами. Медленно опустили и попробовали сдвинуть с места. Человек сто тянули его спереди, столько же толкали сзади и удерживали, направляли брусьями по бокам. Деревянные части потрескивали, то и дело норовя лопнуть, тем не менее глыба медленно покатилась, вроде бы смирившись со своей участью. Я сама в Лахте не была, это мне рассказывал Фальконе во всех подробностях. Говорил, что в первый день удалось подвинуть махину всего на полсажени.

Вскоре пошли дожди, почва начала раскисать. И поэтому все работы были брошены на укрепление пути. На неровной местности сглаживали рытвины и пригорки, на болотистой — засыпали песок и вбивали в грунт бревна, вдоль дороги выкапывали канавы для отвода воды, насыпали брустверы, а ручей перекрыли каменным мостом. Тем не менее будущий постамент до конца лета простоял на месте, и движение началось только к ноябрю. К новому, 1770 году он проехал в общей сложности не более 200 саженей, а еще, до залива, оставалось 3 тысячи саженей с гаком[5]. Но зимой, по замерзшему грунту, дело заспорилось, и особенно с февраля по март, так что к весенней распутице наш валун благополучно прибыл на берег моря.

В середине марта посмотреть на это грандиозное зрелище прибыла императрица со свитой. Пояснения ей давал Бецкой.

Я и Фальконе приехали тоже. Вид на залив открывался замечательный: море темно-серое, с небольшими волнами, и рыбацкие лодки там и сям; берег в елях, очень высоких, гибких, словно бы тростинки; посреди леса просека, а по ней из чащи медленно выползает серо-коричневая глыба камня. Тянут его канаты, наматывающиеся на огромный горизонтальный ворот, ручки которого двигают несколько десятков людей. Кто-то подкладывает деревянные рельсы, кто-то шары, сзади валуна — бревна-подпорки. А на валуне сверху — два барабанщика отбивают ритм, согласовывая тем самым действия всех сторон. Здесь же, на берегу — два обломка Гром-камня, отколовшиеся от него при ударе молнии, — их приволокли раньше, так как они легче.

Государыня спросила у Фальконе:

— А обломки эти зачем?

Поклонившись, он ответил:

— Видите ли, ваше величество, основной массив камня закругленный и почти яйцевидной формы; по моей же задумке, пьедестал представляет собой закипевшую морскую волну. Мы приставим оба куска спереди и сзади, создавая нужное впечатление.

— Хорошо, — сказал императрица. — Только много обтесывать нельзя — глупо уменьшать такое чудо природы.

— Много и не будем, — согласился мэтр. — Но чуть-чуть придется. Для придания нужной конфигурации, а еще чтобы постамент зрительно не довлел над фигурой царя и лошадью. Если постамент будет выглядеть чересчур большим, конь и Петр потеряют свою значительность и покажутся смехотворно маленькими.

— Понимаю, да. Но тогда, быть может, увеличить сам памятник?

— Невозможно, ваше величество. Мы нашли оптимальные размеры, чтобы ветер его не опрокинул. Есть в механике такой термин — эффект парусности. На открытом пространстве Сенатской площади, да еще около Невы, сила ветра достигает огромных величин. Надо учитывать законы физики.

Против физики даже Екатерина II была бессильна.

Улыбнувшись мне, государыня сказала:

— Вы все хорошеете, милое дитя. Делаете успехи. Ваш этюд головы Петра Первого произвел на нас глубокое впечатление. Вундербар! [6]

Я присела в полупоклоне.

— У меня для вас будет еще задание. Но об этом позже. Будьте здоровы! — И покинула меня, взяв Бецкого под руку.

Вскоре она со свитой удалилась на мызу Григория Орлова, а Этьен и я долго еще рассматривали Гром-камень со всех сторон, фантазируя, что и как надо в нем скорректировать.

Словом, к апрелю 1770 года будущий постамент замер на берегу в ожидании баржи. А она только начинала строиться…

Гипсовую модель Фальконе завершил еще летом 1769 года и готов был выставить на всеобщее обсуждение, но Бецкой тянул, занимаясь другими своими неотложными делами, а императрицу тоже отвлекали — то война с Турцией, то переговоры с Пруссией о разделе Речи Посполитой (то есть Польши и Западной Малороссии) — это я читала в русских газетах. В общем, ему и ей было не до нас. Наша работа буксовала. Я по заданию Екатерины II делала бюсты французского короля Генриха IV и его министра финансов герцога де Сюлли (разумеется, по портретам, так как жили они почти что за двести лет до нас) и возила их государыне в Царское Село. Фальконе же, если не пропадал в Лахте, то занимался строительством литейной мастерской. Вместе с Фельтоном они рассчитали, что для устойчивости памятника нужно укрепить место на Сенатской площади 75–80 сваями, вбитыми в грунт. После долгой переписки с Бецким были приглашены рабочие, общим числом не меньше 300, но трудились они медленно, без особого рвения, и возня с ними растянулась чуть ли не на два месяца.