Удалившись от дворца в рощицу, мы решили перекусить. Благо предупредительный Филипп прикрутил к одной из колясок средних размеров дорожный сундучок, где имелись не только столовые принадлежности, но и взятые в трактире холодные закуски во льду, а отдельно ехали оплетенные соломой бутыли с квасом и вином. Расстелили коврик, разложили салфетки. Ели ветчину, сыр, жареных перепелов и вареные перепелиные яйца, пироги, пирожные. Анна вино не пила, ограничившись квасом. А зато ее маменька лихо опрокидывала в себя стопочки. После традиционных тостов за знакомство, здоровье, за благополучие родных и близких, за любовь, за удачу, разговор пошел о грядущих переменах в России. Фальконе восхищался Екатериной II:

— Вашей стране очень повезло с императрицей. Европейка по происхождению, принесла она все то лучшее, что выработала Европа. Я с Вольтером не согласен в корне по атеизму его — общество без Бога мертво и обречено, но идеи просвещения, гуманизма разделяю полностью. И Екатерина, по-видимому, тоже, находясь в переписке с ним. И с Дидро. Мсье Дени — общий наш друг с Мари. Собирается погостить в России, принимая приглашение ее величества. Я ему написал, что мы тоже ждем его с нетерпением.

Анна рассказала, что ее Смольный институт создан Екатериной и Бецким по подобию французского института Сен-Сир, где воспитывают девочек из дворянских семей с шести лет; обучая до восемнадцати; им запрещено общаться с родителями, чтобы те дурно не влияли на дочек. А три года назад Бецкой основал при Смольном и Мещанское училище — для девиц из купеческих и мещанских семей (кроме крепостных). Принципы обучения те же. Анне работа нравится, но, наверное, выйдя замуж за Фонтена, посвятит себя целиком семье. Александр смотрел на нее с умилением и все время гладил ручку, — видимо, мне в отместку, но, признаюсь, что ни капли ревности в моем сердце не появилось.

За такой болтовней мы и не заметили, как Филипп и Наталья Степановна нас покинули. Фальконе посмотрел на меня со значением, отчего я весело посмеялась. Он сказал мне на ушко: «Может быть, и нам с тобой прогуляться? Пусть жених и невеста побудут наедине». Почему бы нет? Помахали им ручкой и направились в близлежащий лесок. Я произнесла:

— Хорошо, дышится легко! Молодая зелень плюс морской воздух просто опьянили меня!

— Плюс еще вино, — подсказал мэтр с улыбкой. — Я как будто лет на двадцать помолодел.

— Почему «как будто»? — посмотрела на него с восхищением. — Ты и есть молодой. Ни один человек не даст тебе пятидесяти — тридцать пять максимум.

Он поцеловал меня в ямочку между ушком и шеей. Прошептал:

— Отчего бы нам не заняться тем же, чем Филипп и его матрона?

— Ты серьезно? — Я спросила с недоумением, прислоняясь к дереву. — А не слишком ли это смело — тут, куда могут забрести праздные гуляки?

— Да плевать, плевать. — Фальконе уже распалился, покрывая мое лицо поцелуями. — Я хочу тебя. Я с ума с хожу от вожделения!

— Боже, что мы делаем!..

А потом, обессиленные, удовлетворенные, обнимали и целовали друг друга в неге и истоме. Он отряхивал чешуйки коры дерева у меня со спины, я — с его чулок. Улыбались, смеялись, как дети. Это были самые счастливые мгновения моей жизни.

Возвратились к нашему коврику на траве и застали Анну и Фонтена в тех же позах, что и раньше: девушка сидела, опершись на подушку, а наш друг возлежал возле ее ног; судя по всему, с ними за этот час ничего не произошло. Вскоре вернулся и Филипп с Натали — раскрасневшиеся, довольные. Мы хотели благополучно доесть и допить то, что взяли с собой, как внезапно небо заволоклось тучами, и на нас обрушился едва ли не тропический ливень. Вся компания бросилась под деревья, кавалеры накинули на дам свои камзолы, но ни это, ни солнечные зонтики никого не спасли — каждый вымок до нитки за несколько минут. А еще минут через десять облака рассеялись, засияло солнышко, словно бы дождя и не было вовсе. Петербургская погода лишний раз доказала свою изменчивость.

Натали сказала:

— Здесь неподалеку домики рыбаков, есть и баньки, можно заплатить, чтобы нас пустили помыться и обсохнуть. А не то и лихоманку можно подхватить.

Так и сделали. Русские в бане моются вместе — женщины и мужчины, не считая это зазорным, но поскольку из нас коренной русской была лишь мадам Вернон-Бирюлькина, мы настояли на том, чтоб ходить в мыльню порознь. Первыми запустили дам; я отметила совершенство форм будущей жены Александра, да и маменька без одежды выглядела тоже неплохо. Долго мы не парились, чтобы кавалеры не озябли в ожидании. А пока все плескались, наше облачение сохло на печи. В довершение всего рыбаки, хозяева бани, угостили нас на дорожку крепкой бражкой и мочеными яблоками — от того и от другого мы настолько раскисли, что обратную дорогу в Петербург вспоминаю с трудом.

Так прошло это воскресенье.

А к исходу августа выяснилось, что я беременна.

Лето 1768 года вообще богато было на события. Я вовсю работала над заказом императрицы, но, конечно, не без некоторых трудностей. Если саму Екатерину и графа Орлова я видела воочию, а царицу вообще уже лепила, хоть и по двойнику, то наследника мне пришлось ваять по доступным портретам — и не потому, что мать не хотела допускать скульптора к сыну, а лишь потому, что он болел и врачи не позволяли ему встречаться с кем бы то ни было из посторонних. Заодно я внесла изменения в бюст самой Екатерины (тот, что был исходником для ее скульптуры) — чуть прибавила пухлости щекам, округлила подбородок и слегка приподняла брови. Все мои работы, включая бюст, перевез в Царское Село Бецкой. Вскоре пришло письмо от ее величества. Вот оно, на французском, я его сохранила на всю жизнь как бесценную реликвию:

«Дорогая мадемуазель Колло, милая Мари, я была в очередной раз восхищена талантом Вашим. Медальоны великолепны, граф Орлов, цесаревич и я чрезвычайно похожи, бюст вообще выше всех похвал. Гонорар за проделанную работу Вы получите в Канцелярии от строений, а Ивану Ивановичу Бецкому я велела организовать избрание мсье Фальконе и Вас академиками Академии художеств. Но не почивайте на лаврах: впереди новые заказы, Вы у меня без работы не останетесь. Обнимаю Вас, милое дитя. Ваша Екатерина».

Деньги, выданные мне (а именно — 45 тысяч ливров), я по почте переслала в Париж брату с просьбой открыть счет на мое имя в банке под хороший процент — пусть лежат и копятся к моему возвращению из России. Мало ли куца повернет судьба, надо быть во всеоружии при любом раскладе.

Фальконе работал не покладая рук над большой моделью памятника Петру (в масштабе 1:1) и закончил бы его к осени, если бы не отвлекался на дела с постаментом. Вместе с де Ласкари ездил под Кронштадт и осматривал камень, но по-прежнему оставался в сомнениях — не устраивали его ни величина, ни фактура, ни пропорции. А Бецкой торопил. У Этьена голова шла кругом. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы в последних числах августа не возник на нашем пороге бородатый селянин лет примерно сорока, в белой простой рубахе, полосатых портах, заправленных в сапоги, и с котомкою на плече. Снявши шапку и поклонившись, обратился к мадам Петровой, открывавшей дверь:

— Оченно извиняюсь, ваше степенство, только не доложите господину французу, что ваяют памятник царю, мол, имею до него дело?

Женщина ответила:

— Доложить доложу, коли буду знать, как сказать. Кто таков и какое дело?

— Есмь казенный крестьянин Семен сын Григорьев Вешняков из деревни Ореховки Устюжинского уезду. Слышали мы, будто посулили они сто рублев за камень, на который памятник поставить. Так имеется таковой в Лахтинском лесу. Прозывается он Гром-камень, в честь царя, значить, Петра Алексеича.

— Ну, гляди, коли врешь, спуску не дадут.

— Для чего же врать, коли говорю, словно на духу.

Вешнякова впустили и препроводили в мастерскую. Он увидел почти законченную модель монумента, ахнул и перекрестился. Прошептал:

— Свят, свят, свят! Будто бы живой!