Что случилось утром ей смутно помнилось. Все шло, как прежде: мать, бессильная, уходила на работу, посылала за водой, вечером она возвращалась и становилась такой же беззащитной, и в ту пору казалась мельче Лили. Только вот непонимание преследовало ее и то, что произошло с матерью — спрашивать не решалась.
Она видела, что все, как раньше, он не убил ее, синяков не было, но как этот мужчина заставлял ее так болезненно стонать?
***
Ряд их проходил мимо старых, уцелевших домов — доски с балконов свешивались, грязные тряпки, прибитые гвоздями, обрывались, небольшие, съехавшие лестницы проникали под траву. Один из таких домов напомнил ей место, где они вдоволь настрадались, наплакались и выбрались, улетая в разные стороны — на волю и в могилу. Незаменимое ощущение — она свободна! И Розалинда уверена, что, при всей ее злобе при жизни, благодарит ее, спасительницу, за покой. «Я не погубила ее, нет, — она помотала головой, отводя взгляд от здания, — я помогла ей уединиться. Она устала от меня. Ей нужно поспать. Если бы не она, так я. Знаю, что мама бы убила меня, если бы не я…». Тут мысль прервалась. Люди свернули в сторону, и Филген взял ее за руку, уводя следом.
— Ты погрустнела. Что-то плохое вспомнила? — спросил он, заглядывая ей прямо в глаза.
Розалинда поначалу отрешено и как бы враждебно посмотрела на него, а затем лицо ее просияло радостью, и губы расплылись в улыбке.
— Нет! Нет! Очень хорошее, прекрасное!
Они вошли во двор: было четыре больших здания, и всех уводили толпами по лестницам. Железные ворота закрылись, снова загремел багаж со всех сторон. Спустя полчаса дошла очередь до них. Проводник повел их седом на пятый этаж. Ступени были низкие и узкие, пришлось попотеть, чтобы поднять чемоданы через столько препятствий. Лестница чем дальше, тем становилась темнее.
Он отворил закоптелую дверь и, впуская их внутрь, распрощался с пожеланиями. Все было разбросано в беспорядке; всякое тряпье, оставшейся от давних жителей, сигары, дырявые простыни. В единственной комнате был уцелевший диван и две кровати: матрасы чистые, как и подушки. Ширан спокойно выдохнула и прошлась вдоль тряпок. Напротив двери, у окна, стоял сосновый стол, ничем не покрытый и не крашенный. По правую сторону — узкая кухонька и уборная. На краю прикроватной тумбы был железный подсвечник. Дверей внутри не было — только арки. За стеной послышался хохот и звон. «Кажется, с соседями опять не повезло, — Розалинда пнула остатки детского тряпья и оставила посреди комнаты чемодан, — надо бы убраться и поблагодарить за то, что нам выделили целую комнату, так еще со своей кухней и уборной.» Два пыльных, не зашторенных окна смотрели на них негостеприимно: улица за ними еле просматривалась.
— Давайте уберемся для начала, — сказала Розалинда, собирая ногой весь мусор в кучу, — только в руки не берите. Нужно посмотреть, есть ли здесь веник…
Как по приказу, из коридора вылез Филген, держа в руке сломленный веник. Ширан осматривала подушки, подносила к носу — осуждающая гримаса ее не искривилась, значит, все хорошо. Раньше, когда совсем рядом Розалинда жила с матерью, то воротила нос от уборки — не хотелось корячиться, да и не ее это дело вовсе. Сейчас, когда опасность миновала, и у них есть общий уголок — одно счастье наводить к этой коморке порядок и уют. «Было бы неплохо сходить куда-нибудь, да хотя бы тюли купить. А что там на кухне? Наверное, еще хуже…».
В комнате было душно; Розалинда отворила дверь, но с лестницы несло вонью. Из внутренних помещений стекали в коридор волны табачного дыма, она закашляла, и затворила дверь. Весь день заняла их уборка, не хватило времени сходить в лавку. По дороге она видела лишь несколько, и то закрытых, но успокоила себя мыслью, что жить они будут не в центре. Убрав тряпки и старую одежду, Ширан предложила что-нибудь посмотреть, и после постирать, но Розалинда отказалась. «Почему бы и нет? — спросила она, глядя на нее искоса, — у нас денег немного. Местных цен еще не изучили, еды нет, только диван да две кровати. Нужно обустраиваться и себя в порядок приводить. Я тут хорошенькую сорочку нашла…». Ширан уж было потянулась к серой сорочке, испачканной какими-то черными пятнами, но вмиг она взлетела и оказалась в чужих руках, а потом и вовсе не полу. Розалинда отряхнула руку и, нахмурившись, сказала: «ты не знаешь, кто ее носил. Может, какая-нибудь больная женщина. Да и разве не неприятно тебе будет чужое донашивать?». Спорить было бесполезно. Ширан быстро успокоилась и внимание уделила окнам. В шкафу нашлись обломок мыла и чистые тряпки с ведром.
— Это мыло… — Розалинда поморщилась, видя, как она смело растирает его по смоченной тряпке, — оно, кажется…
— Все хорошо! Мыло как мыло. Использованное пару раз, но это ничего. Я уже не впервый раз повторяю, что нам нужно все. Ты погляди на эти окна, — сказала она приободряющим тоном, — они в грязи. И на мебель… здесь все нужно с мылом тереть. Вот, держи.
Она протянула ей намыленную тряпку.
— Но мы уже закончили с этим. Зачем во второй раз? — спросил Филген.
Ширан ответила резко, властно; без тени раскаяния. Действовала она так из-за брезгливости и чистолюбия, которое уже стало надоедать Розалинде, Филген оставался непреклонен. К десяти часам все было вымыто: окна пропускали унылый свет фонарей, полы чистые и больше ни одной тряпки не валялось, кровати с диваном застелены новым — все были довольны, кроме Ширан. Ей хватило сил попытаться заставить их идти в лавку, ведь, по ее словам, негоже спать не с зашторенными окнами. «Да ты, по-моему, боишься, — сказала ей Розалинда, уже не сдерживая злобы, — знаю я тебя». Вопрос она пропустила мимо. И это означало одно — да. «Мне нужно выйти, или я сорвусь уже. Ширан иногда до того надоедливая, что жалеешь о том, что взял ее…». Заметив, как она идет к коридору, Филген остановил ее и спросил: куда ты? Розалинда обернулась на нее: села Ширан наискосок от нее. Смотрела не на Розалинду, а на скатерть. Покойный, безутешный взгляд. Один раз повернулась на мгновение, но затем снова отвернулась, будто ее тут не было; словно весь мир был заключен в этих стенах с поцарапанными обоями — только одиночество и не ушедший для нее беспорядок.
Шум, толкотня, хитрые прохвосты — все это скопилось в лестничной клетке. Вдохнуть было невозможно; от каждого прохожего чем-нибудь, да воняло. Перепрыгивая через ступени, она слышала, как поспевает за ней Филген. И ясно было — ответа он так и не получил. Филген сразу понял, что при Ширан она ничего не скажет. Обида их проходила так же резко и быстро, как и начиналась, по обыкновению. На первом этаже пахло табаком: прижавшись к стенам, рядами стояли курящие, похожие на пьяниц и, сжимая сигары между пальцами, хохотали без удержки. Мерзость — вот, что подумала она, миновав их сборище.
Свет еле как достигал двора: все поникло в сумрак, в бесконечную задумчивость, точно ночи не было конца, и солнце ее никогда не затмит. Воздух здесь свежий: пушистые ели росли у самого забора. Морозный ветер дул в порозовевшие щеки: ощущение легкости после жары приятно разлилось по телу, точно Розалинда была освободившимся заключенным. Она села на скамейку, окруженную кустами, и носком ботинка забралась в землю. Филген поначалу не решался сесть рядом, но потом, кажется, рассмотрев, что Розалинда спокойна, оставил сомнения.
— Что ты будешь делать дальше? — проговорил он, в нее вглядываясь, — то есть… какие мысли о том, что будет завтра?
— Я пока не думала, — пробормотала Розалинда, наклоняясь к тонкой палке, — зато точно знаю, что нужно уснуть. Для начала. Понимаешь? — схватив ее, она осмотрела концы, и принялась выводить линии по земле, — хотя… есть. Нужно и вправду в лавки сходить и прогуляться по городу. Наверное, остальные тоже завтра пойдут. Купим газет, прежде всего, может и поговорим с кем-нибудь. Как оно всегда и происходит, когда переезжаешь. Правда, я никогда так не делала.
— Почему не делала?
— Не до этого было. Теперь без прогулок станет скучно. Это уж отрицать нельзя. Но главное, что я хочу, — она затаила дыхание, выпрямилась, — это сходить на кладбище. Не могу оставить ее в покое. Хоть ей и все равно, но мне беспокойно. Ты ничего не знаешь и не можешь рассудить, как лучше. Сейчас я полностью освободилась от всего. Никакой Дарьи больше нет.
