Из-за травмы плеча, которая случилась в начальных классах, Яните пришлось бросить художественную школу. Любое движение поднявшейся руки отдавалось внутри ожогом, поэтому приходилось изощряться, укладывать альбом на диван рядом с собой и рисовать, шевеля только кистью. Родители были так сильно расстроены болезнью, что не придавали значения тому, что дочь теперь не могла стать художником. Мать дни напролёт заставляла разрабатывать руку, Яня согласно кивала, закрывалась в комнате, но вместо лечебной физкультуры рисовала. Девочка не понимала, что тем самым вредить себе. Точнее, её так захватывало рисование, что она не могла думать ни о чём другом. Мать хоть и переживала из-за того, что болезнь усугубляется, но была против хирургического вмешательства. Так недуг, от которого можно было излечиться, с годами крепчал. Для Яниты это означало полную смену планов: не стоило надеяться ни на академию художеств, ни на почётное место среди других творцов. Однако расстраивалась она недолго и вскоре, примирившись с новыми обстоятельствами, стала наслаждаться рисованием как никогда прежде. Ведь теперь не нужно уподобляться другим, быть как все, точнее, это физически стало невозможным. И в лёгкой печали, что её рисунки никогда не смогут иметь масштаба, Яня часто оставляла зарисовки в маленьких блокнотах.

Богдан обратился к рисункам, внимательно рассмотрел каждый их них, но ничего не почувствовал.

– Классно, – без энтузиазма сказал он.

Яня понуро кивнула, сокрушаясь, что главное вновь не проявилось. Не пробрало щекотание, что вздымалось снизу и пронизывало до костей, хватало за затылок и потрясывало, не открылись те неповторимые пути, которые ежедневно проходила она.

Девушка взялась за рюкзак и нашарила белое вафельное полотенце и хлопковый мешочек. Полотенце аккуратно расстелила на земле, высыпала на него свои богатства – сушёные травы. Уложив растения на положенные места, Яня принялась зарисовывать их в новый блокнот. Богдан, бросив под голову кофту, растянулся у её ног и снова принялся разглядывать рисунки.

– Ты так часто изображаешь лист крапивы, – вслух произнёс он, когда ему в третий раз попались непохожие между собой рисунки с крапивой.

– Потому что изумруд искрится в этих гребнях, – засмеялась Яня.

Он неопределённо вскинул брови, повёл острым носом и отложил рисунки в сторону. Наблюдал, как Яня старательно придавала объёмы, штриховала, копировала потемневшие на листочке области, пятна в виде кратеров, побуревшие изломы, скрученные края. В напряжённом возбуждении непроизвольно хмурила брови или открывала рот. Его поражала настойчивость, с которой она рисовала, несмотря на то, что правая рука практически не двигалась, она раз за разом бралась за непосильную, казалось бы, работу. Он часто рассматривал её преисполненные нервной красотой кисти, при довольно невысоком росте они выглядели чересчур крупными и жилистыми. Богдан восхищался Яней, поскольку никогда не встречал человека, находившегося в такой гармонии со своим внутренним голосом.

Янита на секунду замерла, затем в беспокойстве достала из кармана пузырёк с таблетками. С закрытыми глазами подождала, пока боль не снимется, не спрячется, а тело не укроется химическим маревом.

– Больно? – спросил он, приподнимаясь.

– Ничего.

Янита подмечала, что с годами её особенность тонко воспринимать красоту раскрывалась, позволяла проникать в предметы глубже, становиться с ними чуть ли не одним целым. Ещё минуту назад она была камышом, который накаляло щедрое солнце, теперь она стала корой дерева, с вырывающейся из-под неё густой смолой. Но полностью отслоиться, ускользнуть из реальности не позволяло тело: резью в плече оно всё время возвращало обратно.

– Почему не перестанешь рисовать? Неужели это важнее твоего самочувствия? – бурчал он, вглядываясь в побелевшее лицо любимой.

– Я и так рисую не каждый день.

– Не обижайся, я понимаю, что это важно, но я устал каждый день видеть тебя больную.

Яня не понимала, чем заслужила любовь Богдана, ведь она была его недостойна, он был добр, красив, а она – калека. Поэтому, чтобы сократить расстояние между ними, нужно было рисовать лучше, как можно лучше, и хотя бы так суметь принести в его мир немного радостного изумления. Чуть ли не каждый месяц она торжественно дарила ему рисунки, но не была уверена, что этого достаточно, поэтому раз за разом горько сетовала, что так и не закончила художественную школу.

Богдан, силясь сменить тему, поинтересовался, как дела дома.

– Не знаю, что происходит у родителей, – Яня подвинула на полотенце клевер, – они ничего мне не говорят, оберегают, видимо.

– Мы все тебя оберегаем, – облизнул губы и запрокинул голову. Время близилось к полудню, жара становилась нестерпимой даже в тени. – Мне кажется, что в нашем городе мало счастья. Я не только про людей. А про то, как это совпало здесь, что любые его проявления проходят мимо.

Парк заполнился пением кукушки.

– Слышишь? – она вытянулась, призывая к тишине.

– Ты о чём?

– Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? Один, два, три…

Богдан считал вместе с ней.

Вдалеке звучал голос бабушки:

– Богдан пригожий. Волосы пышные, как у девочки. Но Богдана любят не за красоту, а за то, что он добрый. Даже во сне Богдан помогает перевозить чужие вещи. Ему кажется, что он похож на подорожник. Потому что любит дороги и раны. Но своих болей у Богдана больше. Их он любит ещё сильнее. Если бы боль была водой, то Богдан превратился бы в рыбу. Богдан обожает музыку и не выносит книг. Он не любит всё маленькое и поэтому закрывает уши от муравьёв. Нужно целовать Богдану ступни, но люди этого никогда не делают, губят его. Особенно те, кто рядом. Потому что пригожее хочется под корень срезать, а не ласкать.

Яня попыталась встать. Богдан не позволил. Он придавил её плечи к дереву и шёпотом спросил:

– Чего ты хочешь больше всего?

От его янтарного цвета кожи исходило тёплое свечение. Пульсирующее волнение поднялось в ней:

– Научиться отражать красоту.

Он на мгновение задумался, а затем проговорил:

– Нам нужно не это, нам нужна белизна, чтобы очиститься.

Тоненькие и лёгкие, они вспорхнули с места и, взявшись за руки, скрылись в зарослях камыша.

Узловатыми пальцами больной руки Янита держала кору дуба, другая рука вцепилась в банку с водой. Никогда её руки и тело не бывали в таком согласии, как при приготовлении краски. Казалось, девушка застыла, так внимательно она прислушивалась к тому, как потрескивал под небольшим металлическим тазом огонь. Взмахнула рыжей копной волос и, не поднося банку близко к тазу, плеснула воду, пузыри на поверхности жижи опали.

– Ты что опять тут делаешь? – спросил отец.

– Добываю золото из недр земли, – хохотнула Яня.

– Интересно, дождусь ли я когда-нибудь, что ты добудешь из недр что-нибудь съедобное, – вышел на балкон курить.

– Когда я нарисую ту самую картину, ты будешь сыт, как никогда.

– А тебе разве мать не запретила грязь в её посуде варить? – не дождавшись ответа, отец прикрыл дверь, ему нужно было позвонить.

В последнее время он всегда закрывался, Яня чуяла, что его поведение как-то связано с гранатами, но спросить не решалась.

Она достала из тумбы марлю и резинкой закрепила её у горловины банки. Когда краска будет готова, её следует процедить.

Янита никогда не начинала примерять к картинам краску, пока с точностью не отрабатывала способ её приготовления. Она не могла даже помыслить, чтобы краска закончилась, и не было возможности её повторить. Яня была одержима поиском идеальной краски для своей особенной картины.

– Я на работу, – сказал Белов у неё за спиной.

– Зачем? У тебя же сегодня выходной.

Отец не ответил. Янита загрустила, выключила огонь, хотя вода ещё не закипела. Она понимала, что нельзя больше ждать, когда её особенность, наконец, проявит себя в полную силу, нужно было действовать немедленно.