– А кто принимает участие в аукционе? – Тони отпил из бокала. Пальцы у него дрожали.

– Да всякие, – Нэнси пожал плечами, слабо улыбнувшись, – Много японцев было, но американцы тоже были, еще какие-то люди. Даже женщины.

– И… и по какой цене тебя продали?

– Нам не говорили, – Нэнси закурил, – Говорили только «много», «немного», «мало». Там еще подразумевалось, что кодомо поступает в распоряжение покупателя ровно на сутки. Но так как цены, подозреваю, были очень высокими, некоторые участники аукциона скидывались, и потом приходили по очереди. Или все вместе.

На Тони напал приступ сухого кашля. Он торопливо поднес бокал к губам, чтобы промочить горло. Получилось не сразу. Нэнси закурил очередную сигарету, оглядывая полутемный зал. Кто-то слишком громко рассмеялся.

– И как… как было у тебя? – заставил себя спросить Тони. Диктофон продолжал запись.

– О, это было красиво, на самом деле, – Нэнси повернулся к нему с болезненной улыбкой. В глазах дрожали отблески окружающих светильников, – У меня было красное кимоно, в волосах цветы и украшения. Меня накрасили: набелили лицо и подвели красным губы. Моим покупателем был какой-то японец. Он уже был довольно старый, руки у него были морщинистыми. И пахло от него скисшим сыром, – он отвлекся, чтобы выпить вина.

Тони выжидающе смотрел на него, боясь продолжения.

– После него был еще один, – буднично произнес Нэнси, поставив бокал на место, – потом еще… Потом сразу несколько.

– Черт возьми, Натан! – Тони едва сдержался, чтобы не ударить по столу. Обедавшие в ресторане люди удивленно на них оглянулись. Нэнси, улыбаясь, извинился перед ними по-японски.

– Я многое не помню, – как бы извиняясь, сказал Нэнси, возвращаясь к разговору, – Они всех кодомо накачивают наркотой, чтобы не сопротивлялись. Помню только, что это все долго было очень…

Они замолчали после этого. Тони выключил запись. Есть и пить больше не хотелось. Веселящиеся люди вокруг, жующие вкусную пищу, отпивающие искристый алкоголь из дорогих бокалов – все мгновенно опротивело. Тони вздрогнул, когда почувствовал, как на его руку опустилась теплая ладонь Нэнси.

– Сладкий, я совсем испортил тебе вечер. Прости.

– Ничего… все нормально, – Тони поднял на него глаза. Нэнси снова улыбнулся, наклонившись к столешнице.

– Я бы сжег этот чайный домик ко всем чертям. Чтобы никто и никогда в него больше не попал! – он засмеялся, блестя глазами. И неожиданно другим тоном спросил, – Хочешь, пойдем отсюда? В другое место. Давай пойдем танцевать! Ты любишь музыку? Я обожаю музыку. Какую музыку ты любишь, Тони?

Тони не мог сейчас соображать. То, что поведал ему Нэнси, было отвратительно, мерзко, это не укладывалось в его голове, как бы он ни вертел. У него было чувство, как будто он провалился на самую глубину веков, где все еще процветает торговля людьми, где царит рабство, нет никакой свободы, никакой надежды. Он не мог отделаться от этой навязчивой картины, как толпа мерзких стариканов укладывает Нэнси, такого хрупкого, такого юного, на пол, рвет на нем красное кимоно, впивается в него своими морщинистыми руками, склизкими языками, топчет, оставляет на теле расплывающиеся засосы и царапины. А Нэнси смотрит даже не на них, а в потолок, на красный бумажный фонарь, и блаженно улыбается, не в силах осознать себя в наркотическом дурмане.

– Тони-и-и, – растянул Нэнси, пытаясь вырвать его из пучины мрака, который разверзся прямо у Тони под ногами, – Пойдем отсюда. Пойдем, лапушка.

Он расплатился по счету, взял Тони под руку, словно пенсионера, и они медленно спустились вниз. Молча покинули Джапантаун, вернулись в Кастро. Пока ехали в трамвае, держались за руки, словно их в любую минуту могли оторвать друг от друга, словно они были одни посреди бушующего фашистского режима.

На нужной остановке они стали выходить. Впереди шло двое парней, одетых в джинсовые куртки. Они были так похожи между собой. Видно, что были вместе уже продолжительное время. Тони поджал губы, выходя, смотря им в спины с завистью и злобой, которые не мог объяснить.

Нэнси спускался следом, но неловко оступился, схватившись за его плечо. Развернувшись, Тони подхватил его и вжал в себя так крепко, как мог. Нэнси удивленно затих в его молчаливых объятиях.

– Тони, милый, – подождав минуту, попытался высвободиться Нэнси, – Что ты… что ты делаешь?

Тони не знал. Ему просто хотелось обнимать Нэнси так, как не обнимали его родители, не обнимали фальшивые и подставные парни, не обнимали клиенты в том скверном месте. За все годы, что Нэнси жил, Тони хотелось восполнить эту прореху в его сердце, заполнить своим теплом, напоить его этой нежностью. Нежностью, ни к чему не обязывающей, за которую не положена установленная неведомой хозяйкой плата.

Люди шли мимо, не замечая их. Некоторые задерживали ненадолго взгляд, затем возвращаясь к своим делам. Тони все еще сжимал руки на этом худом, изящном теле. Нэнси пошевелился. Упер руки ему в грудь, заглянул в лицо.

– Что ты, дурачок? – шепнул он, посмеявшись. Провел рукой по его щеке, – Пойдем. Пошли к мадам Тома. У нее всегда хорошо. Она укроет от нас от всего.

Тони кивнул, позволив направить себя в сторону чугунных лестниц. Но, кажется, скрипичная партия Нэнси еще только начиналась.

Тони отказался идти в клуб. Ему нужно было время, чтобы принять то, что он услышал, соединить в мыслях образ того Нэнси, потерянного и напуганного с теперешним, который оказался приколот слишком близко к сердцу. В гостинице мадам Тома был небольшой бар. В нем, посреди немногочисленных посетителей, они и обосновались.

– Как ты выжил? – спросил Тони, когда им принесли очередную бутылку вина. На этот раз не баснословно дорогую, – После такого… как ты выжил в этом месте?

– О, это было непросто, – Нэнси привалился к нему плечом. Здесь они чувствовали себя свободнее и сели рядом. Ощущать близость друг друга было приятно, – Я же говорил, у мисс Мэй была кастовая система. После того, как проходил аукцион, вся сумма, которую удалось выручить, шла на личный счет кодомо. Из нее вычитался долг, но этого, как правило, не хватало, чтобы покрыть расходы. А расходы были всегда. Мисс Мэй говорила, что как только мы отработаем все расходы на себя, мы можем быть свободны, словно птицы в небе. Но выходило все совсем не так. Мы были на полном содержании: у нас не было даже собственной одежды, чтобы свободно выйти в город. Одежду, еду, косметику, украшения – все покупала мисс Мэй за наш счет. А мы потом отрабатывали.

– А что насчет каст? После того, как аукцион завершался, следовал перевод на уровень выше, правильно?

Нэнси кивнул.

– Ты смекаешь, это хорошо. У кодомо не было абсолютно никаких прав в чайном домике. Его брали и использовали, словно вещь. Как только он получал счет, он становился шисута. Шисута имел право на то, чтобы самостоятельно перемещаться по внутренним сооружениям для таких же, как он: это прачечная, столовая, дворик, комнаты для клиентов. Шисута вступал в связь с клиентами, которые могли платить до 50 долларов в неделю. Это маленькие деньги в сравнении с остальной кастой. Шисута не имел права отказываться от клиента и его прихотей. Выполнял все покорно и молча.

Тони молчал. Поначалу он подумал, что хватит на сегодня работы, но, когда услышал терминологию, решил, что без диктофона сам сейчас не в состоянии ничего запомнить. Серебристая коробочка лежала перед ними на столе: справа стояли бокалы с вином, слева – луковые кольца в кляре.

– Они постоянно держали нас на наркоте, – продолжил Нэнси, – Поили кофе и чаем с опиумом, перед каждым клиентом обязательно давали дозу, но уже не такую сильную, как на аукционе. Наркотики вообще лились там рекой. Так они нами управляли, – он отпил из бокала. – Я знал девочек и мальчиков, которые оставались в статусе шисута вплоть до своей смерти. Их было очень много. Они мирились со своей судьбой и просто ждали, когда их прикончит либо наркота, либо эта паршивая жизнь.