У него начиналась мигрень.

Лысая голова Гурингера, так похожая на спелую дыню, сияла всеми цветами радуги благодаря витражам, сквозь которые пробивались с улицы летние солнечные лучи. У многих из прихожан глаза покраснели или же были на мокром месте, когда после гимна, молитвы, второго гимна, чтения любимого библейского отрывка покойной («Заповеди блаженства») и третьего гимна преподобный завел прощальную речь. Аналой перед ним утопал в пышной пене ярких цветов. От их приторного запаха можно было задохнуться, хотя через верхнее окно, открытое нараспашку, свободно дул ветер.

– Мы собрались здесь, чтобы почтить память Рут Маккосланд и отметить ее кончину, – начал Гурингер.

Горожане сидели перед ним, положив руки на колени или теребя носовые платки; их глаза – большей частью влажные – взирали на проповедника с пристальной, трезвой внимательностью. Любой посторонний наблюдатель, окажись он здесь, заметил бы, что конгрегация четко делится на две части. Местные жители отличались здоровым видом, румянцем и безупречной чистотой кожи. Приезжие – болезненной бледностью и мутными взглядами.

Дважды во время прощальной речи кто-то из них срывался с места и выбегал на улицу, чтобы тихо избавиться от остатков завтрака. Прочих тошнота донимала меньше; просто что-то беспрерывно ворочалось и бурчало в кишечнике – неприятно, однако терпимо.

Нескольким чужакам еще до исхода дня предстояло лишиться зубов.

У кого-то голова раскалывалась от боли, которая бесследно исчезнет за чертой города, что спишут на запоздалое действие аспирина.

И очень многих прямо во время речи Гурингера, на жесткой церковной скамейке, посетят потрясающие замыслы. Причем иногда настолько масштабные, грандиозные и внезапные, что не одному бедолаге покажется, будто ему прострелили голову. И он будет еле сдерживаться, чтобы не выскочить на улицу с оглушительным воплем: «Эврика!»

Обитатели Хейвена наблюдали за всем этим и про себя посмеивались. Внезапно размякшее, точно подтаявший пудинг, лицо чужака приобретало изумленное выражение. Глаза широко раскрывались, челюсть отвисала… Ни дать ни взять, еще одного осенила Великая Идея.

Эдди Стэмпнеллу из казармы в Дерри, к примеру, пришло на ум, как можно создать национальную сеть мгновенной связи для всех полицейских страны, к которой никто из не в меру любознательных штатских не мог бы нелегально подключиться. Его захлестнули идеи о возможных последствиях подобного открытия – и одновременно его усовершенствования. Будь мысли водой, Эдди уже утонул бы. Его трясло, точно в лихорадке. «Я стану знаменитостью!» Он забыл и о проповеднике, и о сидящем рядом Энди Райдауте, и о своей неприязни к мерзкому городишке, даже о Рут. Новая идея поглотила рассудок полностью. «Я стану знаменитостью! Я совершу переворот в работе полиции… По всей Америке! Нет, по всему миру! Ох, черт! Да что-о-об мне!..»

Жители Хейвена, доподлинно знавшие, что к полудню замысел потеряет резкость, а к трем вообще бесследно растает, – только молча усмехались, и слушали, и выжидали. Когда окончится этот фарс, они смогут вернуться к своим делам.

К «обращению».

Городское альбионское шоссе номер 5, превратившееся здесь, в Хейвене, в шестнадцатый пожарный объезд, представляло собой разбитую грязную колею. Дважды джипу встретились ответвления, уводившие прямо в чащу, и каждый раз Дуган внутренне напрягался, готовясь к еще более жуткой тряске. Но Хиллман пока не сворачивал. И, лишь достигнув шоссе номер 9, он вырулил влево, разогнал «чероки» до пятидесяти миль в час и углубился в Хейвен.

Дугану сделалось не по себе. Он и сам не знал почему. Старикан выжил из ума, это ясно. Якобы целый город вдруг стал змеиным гнездом. Это же паранойя чистой воды! А все-таки внутри неуклонно, с каждым биением пульса нарастало нервное напряжение. Пусть пока едва заметное, точно занимающийся ползучий пожар.

– Что ты все время голову трешь? – обронил Хиллман.

– Мигрень.

– Если бы не ветер, было бы куда хуже.

Еще одно замечание, лишенное смысла. Какого черта Батч здесь забыл? И почему, интересно, у него вдруг разыгрались нервы?

– Мне как будто в кофе таблеток снотворных подсыпали.

– Бывает.

Дуган покосился на старика.

– Тебе-то хорошо. Мне кажется, ты вообще свеж как огурчик.

– Я боюсь, но меня не трясет. И голова, кстати, не раскалывается.

– А с чего бы ей? – огрызнулся Дуган, чувствуя себя участником Безумного чаепития в стиле «Алисы в Стране чудес». – Мигрень вообще-то не заразная штука.

– Ну, если шестеро красят пол в душной комнате, головы разболятся у всех. Согласен?

– Это, конечно, да. Но при чем здесь?..

– При том. Повезло нам с погодой. Похоже, от этой штуковины сильно разит, если даже ты почувствовал. По лицу видно, что почувствовал. – Хиллман сделал паузу и потом прибавил кое-что в духе Безумного чаепития: – Еще не посетили светлые мысли, а?

– Ты о чем?

Старик удовлетворенно кивнул:

– Ладно. Посетят – дай знать. У меня там, в сумке, припасено кое-что.

– Все это бред. – Голос Батча дрогнул. – Ну, то есть, чушь собачья. Хиллман, поворачивай обратно. Я не поеду.

И тут старик сосредоточился на единственной фразе, так отчетливо и сильно, как только мог. За последние три дня в Хейвене он успел понять, что Брайан, Мэри, Хилли и Дэвид запросто общаются между собой при помощи мыслей. Чувствовал, хотя и не мог их читать. По той же причине, как он потом смекнул, по которой никто из них тоже не мог подключиться к его голове. Уж не связано ли это как-нибудь со стальной пластинкой в черепе, оставшейся на память о том фашистском подарочке? Эв снова увидел с неизбежной, пугающей ясностью, как серовато-черная ручная граната крутится на снегу. Тогда он еще подумал: «Все, я убит. Мне крышка». Дальше – провал. Очнулся уже во французском госпитале. Ох и трещала же голова… А потом была медсестричка, с которой они целовались и от которой пахло анисом; тщательно выговаривая каждый звук, будто обращаясь к маленькому ребенку, она все твердила: «Je t’aime, mon amour. La guerre est finie. Je t’aime. Je t’aime les Etats Unis»[102].

«La guerre est finie, – думал он сейчас. – La guerre est finie».

– Что такое? – резко спросил Дуган.

– А в чем?..

Эв выбросил «чероки» на обочину, подняв огромный хвост пыли. Городская черта была в полутора милях позади; до фермы старого Гаррика оставалось еще три-четыре мили.

– Быстро, не размышляя, скажи, о чем я только что думал!

– Tout fini[103], вот о чем. La guerre est finie, но все это бред, люди – не телепаты, они…

Дуган осекся. И, медленно повернувшись влево, так что хрустнули сухожилия, уставился на старика выпученными глазами.

– La guerre est finie, – прошептал он. – Вот о чем ты думал. И еще, от нее пахло корицей…

– Анисом. – Эв рассмеялся. Ему вспомнились белые бедра и тесное влагалище.

– И еще я видел гранату на снегу. Господи, что со мной?

Хиллман срочно вообразил красный трактор старомодного образца.

– А теперь?

– Трактор, – еле слышно прохрипел Дуган. – «Фармолл». Только колеса неправильные. Мой отец водил «Фармолл». Это шины для «Дикси Филд-Босса». Они просто не подой…

Внезапно Батч отвернулся, ухватившись за ручку двери, перегнулся пополам, и его вырвало на обочину.

– Однажды Рут попросила меня прочесть «Заповеди блаженства», если вдруг придется выступать на ее похоронах, – вещал преподобный Гурингер приятным голосом, который оценил бы даже преподобный Дональд Харли, – и вот сегодня я исполнил ее желание. Однако…

(la guerre ты подумал la guerre est)

Гурингер замер, по его лицу пробежала тень. Человеку со стороны могло бы показаться, что проповедник из приличия сдержался, чтобы случайно не выпустить газы.