И тут ей пришла в голову другая мысль. Целый день она просидела в летаргическом ступоре на обочине дороги, и ни одна живая душа не подошла поинтересоваться, в чем дело. Шоссе номер 9 – оживленная дорога, и сложно себе представить, чтобы с половины десятого утра по ней не проехало ни одного автомобиля. Даже в такой глухомани. И, кстати, в глухоманях не принято проходить мимо человека, попавшего в беду. Это вам не Нью-Йорк, где все спокойно шагают мимо пьяницы на тротуаре.

Да что ж это за городишко такой?

Опять засосало под ложечкой.

В конце концов, в этом новом чувстве, посетившем ее, она признала страх. Признала, схватила его за горло и скрутила ему шею. Не исключено, что позже заявится его братец, но и его ждет та же участь – как, впрочем, и все их поганое отродье.

Энн Андерсон решительно вырулила во двор.

Энн всегда отличалась прекрасной памятью на лица. Джима Гарденера она видела дважды, но в этом человеке Великого Поэта признала с трудом, хотя и была уверена, что учует его дух за сорок ярдов с подветренной стороны. Он сидел на крыльце в драной футболке и светлых джинсах и держал в руке початую бутылку виски. На лице серебрилась четырехдневная щетина. Воспаленные красные глаза. Энн не знала, да и не хотела знать, что в подобном состоянии Гарденер пребывал вот уже двое суток. С тех пор как он обнаружил на платье Бобби волоски собачьей шерсти, все его благородные порывы исчезли без следа.

Потухшим взглядом пропойцы, которого уже ничем не удивишь, он следил, как к дому подрулила машина (едва не сбив столбик с почтовым ящиком). Из авто вылезла женщина. Ее немного повело в сторону, и она минутку постояла, держась рукой за открытую дверь.

«Гляди, какую пташку занесло в наши края», – подумал Гарденер. Альфа-самка собственной персоной. «Это птица, это самолет, это супер-мэм». Вот она, злобная стерва, идущая по головам.

Энн захлопнула дверь и немного постояла, отбрасывая длинную тень. Она напомнила Гарду Рона Каммингса, когда тот, в стельку пьяный, прикидывал, удержится ли на ногах, если оторвется от косяка.

Энн шла неуверенно, опираясь о машину Бобби. Потом протянула руку и схватилась за перила крыльца. В косых лучах вечернего солнца ее лицо показалось Гарду и старым, и не ведающим времени. И еще порочным. Желчное, мертвенно-желтое лицо, несущее на себе тяжкое бремя зла, которое пожирало ее изнутри и снаружи.

Он поднял бутылочку скотча, отхлебнул. Проглотил, давясь. Противно обожгло горло. Качнул бутылкой в направлении гостьи.

– Привет, сестричка. Добро пожаловать в Хейвен. А теперь, покончив с любезностями, советую тебе линять отсюда, пока не поздно.

Первые две ступеньки она прошла благополучно, потом споткнулась и упала на колено. Гарденер протянул руку – она даже не взглянула.

– Где Бобби?

– Выглядишь не ахти, – сказал Гард. – Хейвен в последнее время плохо действует на людей.

– Да в порядке я, – буркнула она, наконец одолев крыльцо. Нависла над Гардом, потихоньку закипая. – Где она?

Гарденер кивнул в сторону дома. Из открытых окон доносился шум льющейся воды.

– Принимает душ. Весь день в лесу работали. Жарища такая… У Бобби свои представления о дезинфекции, – он воздел к небу бутылку, – у меня свои.

– Разит от тебя, как от дохлого хряка, – не преминула заявить Энн и уверенной походкой направилась в дом.

– Нюх у меня не чета твоему, да только и ты, дорогуша, пахнешь весьма пикантно. Как это нынче называется? О-де-писсон? Особый французский парфюм?

Задетая за живое, она развернулась, собираясь выдать нахалу по первое число. Энн не привыкла, чтобы с ней разговаривали в таком тоне, и никому этого не спускала. Во всяком случае, в Ютике. Великий Поэт явно заблуждается на ее счет. Видимо, составил мнение по рассказам своей «донорской пробирки», местной знаменитости. Да и что с него взять, с пропойцы.

– Ну знаешь, – пробормотал Гарденер. Все это его забавляло, хотя под дымящимся взглядом этой фурии становилось не по себе. – Ты первая завела речь об ароматах.

– Захотела и завела, – процедила Энн.

– Давай попробуем сначала, – с хмельным благородством предложил Гард.

– Что тут пробовать? Ты – Великий Поэт. Пьянь, подстрелившая жену. О чем с тобой говорить? Я приехала за Бобби.

Удачный ход: зацепила-таки женой. Лицо его одеревенело, пальцы сжались на бутылочном горле. Он стоял потерянный, словно на время забыл, где находится. Энн одарила его слащавой улыбкой. О да, эта шпилька с французским парфюмом достигла своей цели, и, как бы ей ни было плохо, по очкам она его обошла.

В доме выключили душ. У Гарда возникло чувство – а может быть, просто догадка, – что Бобби прислушивается к их разговору.

– А ты – большая любительница резать без анестезии, как я погляжу.

– Может, и так.

– Ну и что? Слушай, столько лет прошло. Зачем мы тебе?

– Не твое дело.

– Зато Бобби – мое дело.

Они уставились друг на друга. Она сверлила его взглядом, а он упорно не отводил глаз; и вдруг ей пришло в голову, что если сейчас пройти в дом без лишних разговоров, то он попытается ей помешать. Пользы от этой информации – ноль, так что почему бы попросту не ответить?

– Я приехала, чтобы забрать Бобби домой.

Молчание.

Не трещат сверчки.

– Слушай, сестричка, хочешь бесплатный совет?

– Да как-нибудь обойдусь. Конфетки у чужих не беру и не слушаю советы пьяниц.

– Ты лучше сделай, что я сказал, когда ты только из машины вылезла. Чеши отсюда. Садись и чеши подальше. Недоброе здесь место.

Было что-то в его глазах, таких отчаянно честных, что ей стало не по себе. Вернулись недавние страхи, смятение – чувства, которых она, по идее, не могла испытывать. В конце концов, она целый день пролежала в машине на краю дороги, и никто не остановился. Что же здесь за народ?

И тут все ее существо восстало от возмущения и сокрушило те немногие барьеры, что еще держались. Уж если она что решила – так тому и быть. Так было, есть и будет во веки веков. Аминь.

– Ну ладно, парниша, – сказала она. – Я твой совет выслушала, а теперь и ты не побрезгуй. Я сейчас зайду в эту халупу, и через две минуты только пух и перья полетят. Так что шел бы ты прогуляться, если не хочешь, чтобы тебя вонючим забрызгало. Посиди на камешке, полюбуйся закатом, подрочи, порифмуй, или чем вы там занимаетесь, великие поэты. В любом случае держись отсюда подальше. У нас с ней свои счеты, а сунешься – я тебе глотку перегрызу.

– Знаешь, в Хейвене глотку перегрызут скорее тебе.

– Поживем – увидим, – отрезала Энн и решительно направилась к двери.

– Энн, сестричка. Бобби уже не та, что раньше. Она…

– Гуляй, малявка, – бросила Энн и зашла в дом.

Окно было открыто, и задернутые шторы то и дело колыхались под легким бризом, как безвольные паруса корабля. Энн втянула носом воздух и поморщилась. Фу. Пахнет как в зверинце. От Великого Поэта она еще могла этого ожидать, но Роберта была воспитана в лучших традициях. Дом превратился в настоящий свинарник.

– Привет, сестричка.

Энн обернулась на голос. Сначала померещилось. Показалось, что от Бобби осталась лишь тень. Сердце готово было выпрыгнуть из груди: что-то неестественное угадывалось в ее силуэте. Потом Энн заметила размытые очертания ее халата, услышала звук капающей воды и поняла, что Бобби только что вышла из душа. Она была почти голой. Хорошо. Однако Энн грызли какие-то смутные подозрения: с этой фигурой что-то неладно.

«Недоброе здесь место».

– Папаша умер, – молвила Энн, напрягая глаза, чтобы рассмотреть сестру получше. Но как она ни старалась, Бобби была лишь размытой тенью в дверях между гостиной и, надо полагать, ванной.

– Я знаю. Ньют Беррингер мне все передал.

Голос какой-то не такой, и еще что-то совсем незнакомое и чудно́е в ее фигуре. И тут до Энн дошло, это осознание неприятно ее поразило, и стало еще страшнее. В голосе Бобби не чувствовалось испуга. Впервые в жизни она не боялась сестрички.