Конечно, она предпочла бы золотые, но в ту пору семье это оказалось не по средствам.

Несколько лет бедолага ходила с железными зубами, улыбалась нечасто – люди пугались этой улыбки. Было что-то зловещее в металлическом блеске зубастого рта. В какой-то мере ей это даже нравилось. Однажды в одном из новых фильмов про Джеймса Бонда она увидела злодея по имени Челюсти. Хохотала до смерти, чуть не лопнула со смеху. Столь непривычная вспышка радости не могла не сказаться на самочувствии. Ей сделалось дурно, закружилась голова. Когда киношный здоровяк обнажил блестящие стальные резцы в акульем оскале, она поняла, почему окружающие так долго шарахались от нее. Стало немного жаль, что в свое время она сделала фарфоровое напыление на коронки. Впрочем, был здесь один плюс: не стоит так уж явно показывать окружающим свою сущность. Уж лучше пусть не знают, что ради своей цели ты способен прогрызть дубовую дверь.

Но оставим в покое бруксизм. Несмотря на строгое соблюдение правил личной гигиены (бывало, она до крови натирала десны зубной нитью) и насыщенную фтором воду Ютики, она с детства страдала от кариеса. Не сказать, что это было следствием слабого здоровья – скорее скверного характера. Желание главенствовать всегда и во всем разрушает не только мягкие и нежные ткани человеческого тела, такие, как, скажем, желудок и жизненно важные органы, но и самые жесткие и прочные из них: зубы. У Энн постоянно пересыхал рот. Язык ее почти всегда был обложен налетом, а зубы напоминали маленькие сухие островки. Слюны оказывалось недостаточно, чтобы смыть остатки пищи, в зубах образовывались полости. И к той ночи в Бангоре, когда она забылась тяжелым сном, во рту ее было добрых двенадцать унций пломб из серебряной амальгамы; металлоискатели в аэропортах сплошь и рядом реагировали на это ее богатство.

В последние два года она начала терять зубы, хотя и предпринимала отчаянные попытки их спасти. Три нижних слева, два верхних справа. В обоих случаях Энн заказала самые дорогие из существующих зубных мостов, ради чего пришлось съездить в Нью-Йорк. Дантист произвел сложную операцию. Удалил гниющие останки, рассек десны до тускло-белой кости и имплантировал в челюсть крохотные титановые винтики. Затем десны зашили, и они замечательно срослись. Так везет не всем: бывает, что организм не принимает металлические вставки; у Энн Андерсон вообще не возникло проблем. Когда все зажило, из десны торчали два маленьких титановых штырька, на которые нацепили мост.

Конечно, в ее голове было не так много металла, как у Гарда (на него реагировали все металлоискатели без исключения), но все равно достаточно.

Теперь она преспокойно почивала, даже не ведая о том, что принадлежит к числу избранных – тех, у кого есть шанс войти в Хейвен и благополучно выйти из него.

На следующее утро, ровно в восемь, она выехала к своей цели на взятой напрокат машине. Один раз ошиблась поворотом, но к девяти тридцати была уже на границе между городами Троя и Хейвен.

С самого утра она пребывала в нервном возбуждении, как чистопородный скакун за минуту до старта. В какой-то момент, когда до Хейвена оставалось пятнадцать-двадцать миль, а вокруг расстилались пустынные пейзажи, окутанные сонной дымкой летнего зноя, взвинченность куда-то испарилась. Снова заболела голова. Началось все с легкой пульсации в висках, которая стремительно нарастала, вылившись под конец в знакомые ухающие удары, предвестники неумолимой мигрени.

Энн пересекла городскую черту Хейвена.

К тому времени она держалась исключительно на силе воли. Волнами накатывала головная боль. В какой-то момент показалось, будто бы изо рта брызнул поток музыкальной какофонии, что она, впрочем, списала на игру воображения из-за приближающейся мигрени. Она видела людей на улицах, но не замечала, что все как один поворачиваются и смотрят ей вслед, а потом многозначительно переглядываются.

Где-то в лесу грохотала машина. Звук был далекий и неясный.

«Катласс» швыряло на безлюдной дороге. Шоссе перед глазами двоилось, троилось и неохотно обретало прежние очертания, а потом начинало двоиться снова, и так раз за разом.

Из уголка губ начала сочиться кровь, но и этого Энн не заметила.

Сейчас ей удавалось удерживать в сознании лишь одну мысль: надо ехать прямо, по шоссе номер 9, имя Бобби будет на почтовом ящике. Ехать прямо, шоссе номер 9, имя на почтовом ящике. Ехать прямо…

К счастью, дорога была пустынной. Хейвен дремал в лучах утреннего солнца. Почти весь иногородний транспорт теперь шел объездными маршрутами. Автомобиль петлял, вздымая на обочине пыль то левыми колесами, то правыми. Сама того не замечая, Энн сбила знак поворота.

Юный Эшли Руваль, проезжая на велосипеде по северному пастбищу Джастина Хёрда, заметил ее издалека, притормозил на безопасном расстоянии от дороги и переждал, пока лихачка не скроется из виду.

(тетка какая-то тетка я не слышу ее только боль)

И сотня голосов отозвалась, успокаивая его.

(мы знаем Эшли все в порядке чш-ш-ш чш-ш-ш)

Эшли заулыбался, обнажив розовые и гладкие, как у младенца, десны.

Живот скрутило.

Энн чудом удалось вырулить на обочину и заглушить мотор. Она еле успела схватиться за ручку и отворить дверь – завтрак поднялся по пищеводу и хлынул наружу. Энн сидела перед открытой дверью и, положив локти на опущенное стекло, пыталась прийти в себя. Сознание едва теплилось, да и то благодаря решимости удержать его любой ценой. Она набралась сил, выпрямилась и захлопнула за собой дверь.

Преодолевая дурноту, она искала причины происходящего. Головные боли давно и прочно вошли в ее жизнь, но вот рвотой они обычно не сопровождались. Должно быть, виноват завтрак. В этой крысиной дыре, высокомерно именуемой «лучшим отелем Бангора», работают мошенники-повара. Они ее отравили. Как пить дать отравили.

Наверное, я умираю. О боже, да, сейчас загнусь. Но если я не умру, то вы проклянете тот час, когда ваши отцы встретили ваших матерей. Я вас по судам затаскаю, до самого Верховного суда дойду.

Наверное, эти мысли придали ей сил. Она села за руль и поехала дальше. Ползла медленно, выжимая тридцать пять миль в час, – по дороге она всматривалась в фамилии на почтовых ящиках, выискивая надпись «Андерсон». Вдруг Энн посетила неприятная догадка: а что, если сестрица, эта ничтожная слюнтяйка, замазала свою фамилию краской? В таком состоянии Энн не смогла бы ездить по округе и у каждого дома интересоваться, где проживает Роберта. Да и если судить по мужлану, с которым она имела несчастье общаться по телефону, то от местных помощи будет – как от козла молока, и к тому же…

Стоп! Вот оно: «Р. Андерсон». Позади – знакомый по фотографиям домик. Ферма дядюшки Фрэнка, участок старого Гаррика. На дорожке перед домом – синий пикап. С местом все нормально, но что-то ненормальное творится с освещением. Она поняла это, подрулив к подъездной дорожке, и впервые в ее душу закралась чуждая ей эмоция. Страх. Он уничтожил радость победы, ликование хищника, который настиг жертву и прижал ее к земле. Свет.

Какой-то неправильный свет.

За осознанием этого факта последовал целый ряд неприятных открытий. Негнущаяся шея. Мокрые подмышки. Ее рука метнулась к промежности. Там было влажно, но уже подсыхало. К тому же в салоне висел смутный аммиачный запах. Похоже, он здесь уже давно, но лишь теперь она его уловила.

Я описалась. Описалась и так долго просидела в машине, что одежда почти успела просохнуть.

(и этот свет)

И что-то не то творилось с солнцем. Так бывает на закате.

О боже, так на часах девять тридцать – чего?..

Это свет предзакатных сумерек. Без вариантов. Да, ей и впрямь стало гораздо лучше после того, как ее вырвало. И внезапно она поняла почему. Это было очевидно, лежало на поверхности. И пот под мышками, и остаточный запах подсохшей мочи. Она отлежалась в машине, вот почему ей стало лучше. Несколько часов пролетели как несколько минут. Целый день под палящим солнцем в железном гробу с опущенными стеклами. Все дело в том, что с пазухами ей повезло немногим больше, чем с зубами. Энн не выносила синтетический воздух и терпеть не могла кондиционер. Подумать только, окажись она в автомобиле с включенным кондиционером и наглухо закрытыми окнами, зажарилась бы, как индейка. Похоже, физический недостаток на этот раз спас ей жизнь. Вот о чем она думала, созерцая старую ферму усталыми воспаленными глазами.