Марсель ответил не сразу.

— Знаешь, мне воспитание не позволит всё это повторить, поэтому пусть все останется со мной.

— Но ведь папа говорил тебе, что нужно уметь договариваться, а махать кулаками можно лишь в крайних случаях. Или ты на практике проверяешь, как срабатывают навыки, приобретенные в секции?

— Во-первых, я Алёшу уже пару раз предупреждал, как видишь, не сработало, во-вторых, я воспитывался без отца, поэтому привык самоутверждаться и всё доказывать собственными кулаками, — это то, что срабатывало всегда. После уже можно было объяснять неразумному дитяти его ошибки. И еще: секция здесь совершенно ни при чем. Я ещё не настолько владею приемами, чтобы демонстрировать их на публике. Теперь, в-третьих, папа сам в детстве и юности махал кулаками, когда надо было, проговорился однажды.

— Ладно, успокойся, не надо нервничать. Спасибо говорить не буду, а то расценишь, как лишний стимул дать кому-нибудь in the face.

Все, книга, устала, займусь тем, что у меня лучше получается: буду читать, заниматься домашними делами. Мама ещё очень слаба, будем ей во всем помогать. Мальчишки тоже решили остаться дома, вдруг понадобится их помощь.

Я отложила дневник, смахнула набежавшие слёзы, подошла к дочери и, погладив по голове, притянула к себе:

— Моя ты умница.

— Мамочка, я уже успокоилась, не переживай за меня. Читай дальше.

Из дневника Софьи Широковой

2 сентября 2006 г.

Конечно, я люблю своих братьев, но, боже мой, они, по-моему, становятся невыносимыми.

Позавчера у малого был День рождения. Вечером, после домашнего торжественного ужина (днем Стасик с одноклассниками ходил в кафе, а потом в боулинг), мы семьей решили поиграть в фанты. Папе выпало рассказать стихотворение. Вот так не повезло, он, конечно, знает их великое множество, но терпеть не может. Говорит, учил только для того, чтобы удивить жену — литератора. Ну, что ж, стих так стих. И он прочел:

Три мудреца в одном тазу

Пустились по морю в грозу.

Будь попрочнее

Старый таз,

Длиннее

Был бы мой рассказ.

Мы все засмеялись: хитрюга, славно выкрутился.

— Ну, папа, так нечестно. Детское и такое короткое стихотворение прочел, — насупился Стасик.

— А в фантах не указано, что стихотворение должно быть длинным и взрослым. Вот ты сейчас нам класс и покажешь. Соня, какое у именинника задание?

— Он должен продемонстрировать, — прочла я запись, — как Софья красится у зеркала. Стасик, ну, ты и придумал задание.

— Что такого, нормальное задание, — не согласился малой.

Брат достал из кармана маленькое зеркальце и, открыв рот, высунув язык, начал старательно изображать момент нанесения туши и теней на глаза. Получалось забавно, но он, по-моему, явно показывал бульдога, страдающего от жажды. Потом Стаська спрятал язык, а рот открыл очень широко, казалось, сейчас запоет или завоет, как сирена, но на самом деле он так демонстрировал момент нанесения помады на губы. Всё представление продолжалось минуты три-четыре. Мне надоел этот концерт, поэтому попросила антракт:

— Достаточно, дружок. Я так долго не крашусь.

— Ты красишься, конечно, быстрее. Если со спринтерской скоростью, то минут сорок, — вставил свои пять копеек Марсельеза, — а так час. Что там я должен делать?

Я взяла из его рук фант и прочла:

— Обладатель этого фанта должен десять раз сказать: «Какой я красивый».

— Какой я красивый. И что?

— Неправильно, ты с выражением говори, — не согласился Стасик.

Марсельеза десять раз произнёс это выражение. На пятый раз фраза звучала уверенно и выразительно, как и хотел малой.

«А ведь он и вправду красивый: высокий, голубоглазый, светло-русый, — подумала я. — Удивительно, ресницы длинные, как у барышни, закручиваются, напоминая этим ресницы Сергея Николаевича, брови темные, кожа смуглая и ровная без юношеских прыщей. Достаточно посмотреть на папу младшего, чтобы понять, как будет выглядеть Марсель в его возрасте, настолько они похожи. Вот ведь дура, рассматриваю собственного брата, как какого-то незнакомого, клеящегося ко мне парня, с целью понять: замутить романчик или не надо. Внутренний голос поправил: «Ну, он же просто сводный, можно». А другой сказал: «Не усложняй себе жизнь. Он — малолетка, хоть и пытается создать видимость умудренного жизнью человека. Всё. Забудь».

И, да, я забыла.

Маме выпало задание сыграть на гитаре. Только она взяла первые аккорды, как мы все вместе затянули:

Пусть луна взойдет оплывшей свечой!

Ставни скрипнут на ветру, на ветру.

О, как я тебя люблю горячо!

Годы это не сотрут, не сотрут…

Эта песня, можно сказать, с историей, её пели мама, папа — младший, дядя Игорь и их друзья, когда отдыхали на лыжной базе после победы в КВНе. А я услышала «Перевал» впервые в Городке на отдыхе, мне тогда было лет шесть, услышала и всем сердцем полюбила. Теперь это гимн нашей семьи. Но продолжим.

Мне досталось исполнение трех желаний именинника. Этому поганцу и Марселю я должна буду петь три дня колыбельные.

Как раз сегодня третий раз затяну:

Ветер все огни задул,

Чтобы ты скорей уснул.

Баю-баю, баю-бай,

Спи, котёнок, засыпай.

24 сентября 2006 г.

О, бедный Йорик! Я уже сомневаюсь в адекватности моих братьев. Начать с того, что эти два оболтуса совершенно распоясались и буквально издеваются над Андреем. В последнее время мой друг много времени проводит в нашем доме: у него добавился новый предмет латинский язык, в котором Андрей совершенно не разбирается, приходится объяснять всё снова и снова. Вроде бы умный парень, а так тяжело дается латынь. Хотя, конечно, грамматика здесь намного труднее, чем в любом современном языке: четыре спряжения, шесть времён и пять склонений по шести падежам, язык сложный, но логичный. Вот такая она латынь, детка.

Как правило, после занятий с Андреем мы на кухне пьем кофе. Прошлая неделя исключением не была. Друг сидел, развалившись на стуле, который отвоевал у Марселя, и уминал третий кусок маминого очень вкусного пирога с вишней.

— А не завалиться ли нам нам на какой-нибудь фильм, my dear, — глядя на меня, сказал Андрей, — мы уже сто лет вместе не смотрели.

— Сегодня?

— Ага.

— Почему бы и нет? Завтра у нас только лекции, можно и сходить. А что идёт?

— «Казанова»

— Хорошо, я согласна.

Вошёл малой.

— Систер, я тоже хочу кофе.

— Тебе можно только чай с молоком либо компот, — сказала я.

— Ладно, давай чай с молоком.

Я налила чай, поставила кружку перед Стасиком и, отойдя на три шага, открыла дверку холодильника, чтобы достать молоко, как вдруг в это мгновение услышала дикий ор.

— ААА! Офигел! Ты что наделал? Сейчас как врежу!

Весь белый пуловер Андрея был залит чаем и представлял ужасающее зрелище. Секундой позже показался Марсель:

— Только попробуй, я тебе сам сейчас врежу, — и, посмотрев на разводы красивого в прошлом изделия, с фальшивым восхищением продолжил: — Чудненький у тебя свитерок, а расцветка, как с полотен импрессионистов. Класс!

— Андрей, прости, пожалуйста, он не специально. Извинись немедленно, — приказала я малому.

— Извини, я так больше не буду делать.

Конечно, мы никуда не пошли. Пришлось стирать пуловер, успокаивать Андрея, натирать мазью места ожога и извиняться, извиняться, извиняться.

Не получилось на прошлой неделе пойти в кино, решили сходить сегодня, в выходной день. Выйдя из дома, мы отправились к остановке, обходя огромную лужу. Внезапно из-за угла на велосипеде вывернул Марсель и, обгоняя нас, резко затормозил прямо в ней. На этот раз мы уже оба могли позировать художникам — импрессионистам, поскольку стояли облитые грязной дождевой водой.

Гнев мой был страшен. Я отхлестала сумочкой незадачливого братца, опрокинула его велосипед и напоследок вылила на голову содержимое бутылочки с йогуртом, припасенной для просмотра фильма. И с чувством исполненного долга пошагала домой.