Я уезжала домой.

Зимой 1995 года я приехала в Саратов. Приехала, понятно, к Огоньку. К Саше. Как-то несолидно стало называть его Шуриком. С того памятного нашего объяснения прошло почти полгода. Маме стало значительно лучше, она уже потихоньку передвигалась сама, во многом себя обслуживала. С речью оставались некоторые проблемы — тяжело давались шипящие звуки. Но это уже так, ерунда, правда ведь?

Широков в конце октября получил статус «бывший муж». Сопротивлялся, не хотел давать развод, и я, как могла, пыталась его убедить:

— Ты смог бы снова жить вместе, если бы я тебе изменила? Нет? И я не могу, чем отличаюсь-то от тебя? Мы же воспитывались в одно время, в одном дворе, жили по одинаковым законам. Так что хочешь тогда?

— Может, ты просто мало меня любила? Поэтому не хочешь простить? — парировал он.

— Я тебя любила. По-своему. Ты всё же отец моей дочери, родной человек. Так бы и жила, наверное, даже считала бы, что жизнь удалась, если бы не твоя измена. Но разговор не обо мне, послушай, по слухам, ты и до известного инцидента встречался с той самой девицей, которую я видела в спальне. Она, говорят, беременна. Не считаешь подлостью вообще заводить разговоры о том, чтобы я к тебе вернулась?

— Я не отказываюсь от ребенка, буду его содержать, но жить с ней не стану. Я тебя люблю, как ты не поймешь? Ну не устоял когда-то, так что, теперь меня казнить за это?

— Никто и не собирается. Но жить с тобой не смогу, и ты не сможешь со мной. Сам уже не захочешь — привык к такой жизни, и ведь она тебя, свобода, чувствую, вполне устраивает.

Поняв, что я уперлась железобетонной стеной, Широков сдался. Все-таки мне хочется, чтобы он был счастлив, хотя бы в память о нашем детско-юношеском прошлом. Влюбленные великодушны, а я чувствовала себя такой.

Софья посещала сад, временами воспитатели мне выговаривали, что дочка растёт пацанкой. Девочка, действительно, в споре не хотела уступать, не терпела инакомыслия. Она все больше и больше походила на отца: то же стремление к лидерству, желание правдами и неправдами быть в центре внимания, та же решительность в действиях, иногда резкость. Еще, наверное, на поведении отразился наш развод с Широковым. Соня переживала. Очень.

Конечно, я пыталась ей объяснить, что иногда так бывает: мама с папой перестают любить друг друга, поэтому жить вместе не могут, но они всё равно любят своих деток. Я уговаривала дочку: «Папа будет приезжать к нам или забирать Сонечку к себе. Ты и соскучиться не успеешь». Софья, кажется, смирилась с этим. Спасибо Игорю, не дававшему ей скучать. В последнее время он увлёк дочь приемами самообороны, и она, по рассказам воспитателей, оттачивала мастерство на детях. Все-таки, нужно записать ее в более «девчачий» кружок, на танцы что ли?

В школе у меня все шло прекрасно, свои стены помогали. Я всех знала, меня все знали, дети были послушными, родители доброжелательными, коллеги приветливыми. Что ещё надо? Я ходила на занятия, как на праздник. Ведь, правда же, здорово, когда работа — увлечение, а за это еще и деньги платят?

Однажды после уроков ко мне в класс вошла женщина средних лет, представилась Галиной Ивановной Хачатурян и обратилась с вопросом, как успевает по русскому языку ученик пятого класса Семигенов Геннадий? Я ответила, что плоховато, у мальчика слабая база знаний, полученная в начальных классах.

— Мне бы следовало ещё в начале учебного года с вами, учителями, поговорить. Дело в том, что я работаю в опеке и по долгу службы часто участвую в рейдах в неблагополучные семьи. Однажды после сигнала соседей одной такой семьи мы приехали в дом, где проживали ребенок восьми лет и его пьющие родители, нет, неправильно, скорее запойные. Я многое видела за годы работы в опеке, но того, что обнаружила в этом доме, не встречала никогда: в комнатах совершенно не было мебели, стены ободраны, пол земляной, на нем валялись какие-то старые, рваные дерюжки, матрацы, видимо, они заменяли спальные места. Отсутствовали ложки, вилки, повсюду валялись бутылки, а на печке стояла грязная пятилитровая кастрюля. Родители были пьяны и спали, а единственный ребёнок, очень истощенный, весь в синяках, в засохших и свежих ссадинах, болячках, одетый в какое-то грязное тряпье, плакал, сидя на скамье. Как объяснил мальчик, он не ел три дня, выйти на улицу тоже не мог — нет ни верхней одежды, ни обуви. Ребёнок ни дня не учился в школе — и это в восемь с половиной лет. Его в тот же день изъяли из семьи, а родителей вскоре лишили родительских прав. Я не могла спать ночами, все время снился этот мальчик, плакал и просил забрать его от родителей. Мои дети были уже достаточно взрослые — оба учились в институтах. Посовещавшись с семьей, я решила оформить над мальчиком опеку. В общем, вы догадались, это Гена Семигенов. Первое время пребывания в нашем доме мальчик элементарно не мог себя обслужить: в своем возрасте не умел умываться, не понимал, зачем чистить зубы. Да что там говорить, не держал вилку и ложку в руках. При каждом удобном случае или пил из тарелки, или, если это второе, ел руками. Стоило больших усилий приучить его к порядку, привить элементарные правила поведения за столом, в общественных местах, научить вешать одежду в гардероб, а не разбрасывать её повсюду, ставить обувь в шкаф… Да многому пришлось учить. В начальных классах Гена тоже занимался слабо, хоть мы со старшими детьми и мужем всегда делали с ним уроки, пытались приобщить к чтению, у нас вообще читающая семья, а вот его не смогли заинтересовать. Как-то более всего мальчику нравится гулять на улице, лучше одному. Да, первая учительница тоже много внимания уделяла Гене: занималась с ним дополнительно, проводила индивидуальные беседы, поддерживала с нами постоянный контакт. Положительный результат был. Но в августе прошлого года мы поменяли квартиру, поэтому по месту жительства пришли в эту школу. Я не ставлю задачей довести до вас, Светлана Владимировна, мысль, что вы должны натягивать Гене оценки, но прошу быть немного терпимее к нему и внимательней.

— Спасибо, что рассказали эту историю, Галина Ивановна, — сказала я и продолжила, — ведь никак не могла понять, почему мальчик такой закрытый, стеснительный, даже немного диковатый. При всём при том считаю себя совершенно не авторитарной. Я оставляла ребенка много раз на дополнительные индивидуальные занятия, пыталась с ним разговаривать по душам, но Гена отвечал скупо, слабо шёл на контакт. Знала только, что он под опекой — родители куда-то уехали работать и что в новой семье ему очень нравится. Я решила, его мама и папа на заработках, а у вас временная опека. Теперь многое прояснилось.

— Его родители, действительно, завербовались куда-то на север — надеются вернуть ребёнка, но я не очень верю в их исправление.

— Конечно, вам стоило несколько раньше сообщить обо всём этом.

— Я разговаривала в начале учебного года с заместителем директора по воспитательной работе, классным руководителем, просила их довести информацию до сведения педагогического коллектива, видимо, они этого не сделали.

— Не сделали. Я вам обещаю, что на ближайшем педсовете расскажу учителям о вашем подопечном. Мы будем максимально внимательны к Гене, не волнуйтесь.

— Ну ты же не могла обидеть мальчишку, — сказал Шурик в телефонном разговоре, когда я поведала ему историю Гены Семигенова, — я же тебя знаю.

— Конечно, я его не обижала, дело не в этом. Просто мало внимания ему уделяла, могла и больше. Как же всё-таки мы плохо знаем наших учеников. Стыдно. Очень стыдно. Придется исправляться.

— Пойми, ты не можешь объять весь мир, просто не в состоянии. Я думаю, нужно просто честно выполнять свои обязанности и поступать по совести. В конце концов, все дети нуждаются в учительском внимании, участии, уважении, а вот любовь они ждут от родителей. Не старайся дать больше, чем можешь, иначе надорвешься сама, — советовал Шурик.

Вообще, с ним мы созванивались довольно часто, почти каждый день, на телефонные разговоры он тратил до половины денежного довольствия и не хотел внимать просьбам — не звонить так часто. Конечно, было радостно слышать почти каждый день любимый басок, но Шурику как-то ещё нужно было питаться, оплачивать счета, да мало ли других расходов?