Единственным утешением во всем этом унизительном действе было воспоминание о реакции Анжелики на его ночную эскападу[21]. Адольфо довольно ухмыльнулся, вспоминая ее пылающее от негодования лицо, когда она вслед за отцом и кузеном влетела в ночном халате в комнату младшей сестры.

Женщина буквально впала в бешенство, когда Адольфо объявил, что готов загладить свою вину и жениться на “обесчещенной” им девушке. Каких только гневных колкостей она не наговорила! И только виконт ди Бароцци за всеми ее язвительными нападками видел плохо скрываемую ревность. Единственное, что подпортило Адольфо удовольствие от сведения счетов с бывшей любовницей, это ее безобразные нападки на сестру.

Начала она с нейтрального замечания, адресованного родителю: “А ведь я вас предупреждала, отец: не доверяйте тихой воде!”[22] А, разгорячившись, закончила беспардонным: “Я всегда знала, что эта куртизанка опозорит нашу семью!” Даже Адольфо эти слова показались излишне резкими и несправедливыми. Вот уж точно: бык назвал осла рогатым![23]

А уж крепящаяся из последних сил Бьянка, после таких оскорблений старшей сестры не выдержала и горько расплакалась. Рыдания девушки были столь жалостными, что Адольфо еле сдержался, чтобы не попытаться утешить ее. Хорошо, что той самой грозной служанке по имени Мария хватило духу, невзирая на присутствие разгневанных господ, обнять и приласкать бедняжку.

От этих безрадостных мыслей скучающего в капелле Адольфо отвлекло какое-то движение за спиной. Он оглянулся и увидел, как, держась за руку все той же Марии, как за единственно надежный спасательный круг, в капеллу вошла его новоиспеченная невеста. Ее наряд поверг Адольфо в шок: белые одежды монахини-доминиканки, а на голове полностью закрывающий волосы черный вуаль.

До сих пор ему казалось, что уже никакие удары судьбы не способны вывести его из состояния душевного равновесия, но новость о том, что его будущая жена – монахиня, заставила поверить в промысел Божий и его карающую десницу. Хорош же будет их союз: бес и монашка!

Священник был удивлен такому повороту событий не меньше, но служанка, сопровождавшая обреченно идущую, словно на эшафот, девушку, предварила его возражения: “Синьорина Бьянка еще не принимала обеты, только облачение. Она все еще новиция[24]. К сожалению, у нее нет подходящего случаю платья. А синьора Анжелика сказала, что не только ноги ее не будет на этом венчании, но и платья своего для этого фарса она не даст”.

Мария умолчала о едком замечании, брошенном графиней Моразини, что “после этой бесстыжей (так она назвала младшую сестру) платье придется разве что сжечь как после прокаженной”. “Вот уж кто и в самом деле бесстыжая, так это сама графиня! Знал бы только ее благородный муж, что у него за спиной вытворяет его женушка!” – праведным гневом возмущалась про себя служанка.

Священник растерянно взглянул на графа Сартори.

– Я, конечно, понимаю, что ситуация непростая, но пусть невеста хотя бы снимет вейл и хабит.

Граф безучастно кивнул, давая молчаливое одобрение словам падре, и Мария помогла Бьянке снять черный головной вуаль и верхний покров монашеской одежды.

Когда мужчины, отвернувшиеся на время последних приготовлений невесты, повернулись обратно, у всех от увиденной картины расширились глаза. Бьянка стояла, склонив голову, в простой белой котте[25], а на ее плечи мягкими шелковистыми волнами ниспадали золотистые волосы потрясающей красоты.

Адольфо даже показалось, что в мрачную капеллу случайно заглянуло солнце. Волосы такой красоты он видел только единожды в своей жизни. Они были запечатлены на одном из самых любимых им с детства семейных портретов в галерее родового замка ди Бароцци.

Священник потеплевшим голосом обратился к невесте: “Я должен сказать вам, дитя мое, слова благословения, но, кажется, сам Господь сделал это задолго до меня”! Бьянка, слегка приподняв лицо, смущенно ему улыбнулась.

Адольфо, особо не вслушиваясь в происходящее, весь обряд венчания беззастенчиво разглядывал свою невесту. Как только священник начал возносить молитвы, девушка вся как-то сразу преобразилась: ее безукоризненно красивое лицо приобрело выражение благостного умиротворения, глаза цвета яркой бирюзы зажглись волнующим стороннего наблюдателя внутренним сиянием, от всего ее облика исходило нечто девственно-чистое и ангельски-прекрасное. Ей совершенно не требовались изысканные наряды, она и в аскетичных одеждах была божественно хороша!

Адольфо подумалось, что имя старшей сестры этому ангелу подошло бы гораздо больше: “Вот ведь ирония – назвать дьяволицу Анжеликой”!

– Я, Бьянколелла Маргарита беру в мужья Адольфо Каллисто и обещаю ему любовь и верность. Клянусь быть рядом в радости и горе, в болезни и здравии до самой смерти. Помоги мне в этом, Господь Всемогущий и святая Мадонна, – трепетным тихим голосом повторяла Бьянка за священником слова брачного обета.

Держа маленькую ручку этого хрупкого создания в своей руке, Адольфо почувствовал нервную дрожь, которая охватила девушку, произносящую слова клятвы. Было понятно, что для Бьянки каждое произносимое слово весомо и значимо, как и все, что делалось во славу Божию.

Для виконта ди Бароцци слова клятвы были не более чем простыми словами, а слова – легкий, ничего за собой не влекущий, весенний ветерок. Он знал, какая незавидная участь постигает большинство обещаний. Сколько таких обетов давал он в бурные, страстные ночи любви! К утру все они испарялись, как роса под полуденным солнцем. Клятва в вечной любви и верности – наиболее безрассудная и нелепая из всех возможных, даже для самого добродетельного мужчины. Виконта ди Бароцци посчитать таковым мог лишь слепой, глухой и беспамятный одновременно.

Спустя некоторое время Адольфо с новоявленной законной супругой и ее служанкой (Мария упросила графа Сартори отпустить ее с молодой графиней) тряслись в карете по пыльной дороге в направлении Салерно. Виконту предстояло представить Бьянку отцу, графу Массимо Адалберто ди Бароцци.

Женщины, измученные бессонной ночью и сморенные дальней и довольно утомительной дорогой, дремали, и Адольфо, бесстрастно взирающий на красоты, мелькающие за окном, погрузился в свои мысли.

Он ехал в дом, где родился и вырос, но где не был добрых десять лет, с момента последнего конфликта с графом, которого до того момента считал родным отцом. В тот злопамятный день граф ди Бароцци, страдающий обострением ревматизма и испытывающий адские боли, в пылу ссоры, которая была вызвана неутешительными слухами о единственном сыне, долетевшими до него из Неаполя, выкрикнул слова, кинжалом распоровшие сердце Адольфо: “Каждый день я благодарю Бога, что в тебе нет ни капли моей крови!”

Даже сейчас, вспоминая эту сцену и горящее гневом лицо графа, Адольфо ощутил, как у него невольно сжимаются кулаки и болезненно ноет сердце. Подспудно Адольфо чувствовал это давно, но, когда единственный оставшийся на этом свете близкий человек бросает тебе в лицо, что ты не любим, не желанен, тобой тяготятся и не считают родным, это больно. Чудовищно больно!

Вдвойне больно, когда ты с раннего детства восхищался этим красивым и мужественным человеком и хотел во всем походить на него.

Граф Массимо Адалберто ди Бароцци в восприятии маленького сына всегда был отважным воином и настоящим героем. В тридцать с небольшим лет тот стал ближайшим сподвижником герцога де Монтемара[26], под предводительством которого в 1734 году участвовал на стороне испанского инфанта дона Карлоса[27] в сражениях под Чивитавеккьей, Гаэтой и Капуей[28]. Затем он помог Карлосу захватить Неаполь и Палермо и под именем Карла VII (Бурбона) стать неаполитанским и сицилийским королем.