– Надо быть слепцом, – сокрушался Жильбер, – чтобы не видеть в этой заре Запада начало нашего общего упадка. Как я могу обвинять других, ведь я был ничуть не более проницателен. Боюсь, Бийо, что свобода Нового света означает гибель Старого.

– Rerum novus nascitur ordo19, – сказал Питу с самоуверенностью крупного революционера.

– Молчи, дитя, – сказал Жильбер.

– Неужели справиться с англичанами было легче, чем успокоить французов? – снова вступил Бийо.

– Новый свет, – повторил Жильбер, – то есть чистый лист, tabuba rasa; там нет законов, но нет и злоупотреблений; нет идей, но нет и предрассудков. Во Франции же тридцать миллионов человек живут на тридцати тысячах квадратных миль, если разделить эту землю поровну, каждому едва хватит места для колыбели да для могилы. Другое дело – Америка: там три миллиона человек живут на двухстах тысячах квадратных миль, окруженные идеальными границами – пустыней, то есть пространством, и морем, то есть бесконечностью. По этим двумстам тысячам миль текут судоходные реки, там растут девственные леса, обширность которых видит один лишь Бог; иными словами, там есть все, что нужно для жизни, цивилизации и будущего. О, как легко крушить деревянные; земляные, каменные стены и даже стены из человеческой плоти, когда тебя зовут Лафайет и ты ловко владеешь шпагой или когда тебя зовут Вашингтон и ты полон мудрых мыслей. Но разрушать ветхие стены старого порядка вещей, за которыми укрываются столько людей, движимых столькими интересами, когда видишь, что для того, чтобы приобщить народ к новым идеям, придется, быть может, убивать каждого десятого, начиная со старика, живущего прошлым, и кончая ребенком, входящим в мир, начиная с памятника – воплощенья памяти, и кончая зародышем – воплощением будущего – вот задача, которая приводит в трепет всех, кто видит то, что скрывается за горизонтом! Я страдаю дальнозоркостью, Бийо, и я трепещу.

– Прошу прощения, сударь, – сказал Бийо с присущим ему здравым смыслом, – давеча вы корили меня за то, что я ненавижу революцию, а сейчас сами изображаете ее отвратительной.

– Но разве я тебе сказал, что отрекаюсь от революции?

– Errare humanum est, sed perseverare diabolicum20, – пробормотал Питу и сжался в комок.

– И все же я настаиваю на своем, – продолжал Жильбер, – ибо видя преграды, я провижу цель, а цель прекрасна, Бийо! Я мечтаю не только о свободе Франции, но о свободе всего мира, не о равенстве людей перед природой, но о равенстве перед лицом закона, не о братстве отдельных граждан, но о братстве между народами. На этом я, быть может, погублю свою Душу и тело. Но я готов! Солдат, которого посылают на штурм крепости, видит пушки, видит ядра, которыми их начиняют, видит фитиль, который к ним подносят; мало того: он видит, в какую сторону они наведены; он чувствует, что этот кусок черного железа пробьет ему грудь, но он идет на приступ, ибо надо ваять крепость. Так вот, все мы солдаты, папаша-Бийо. Вперед! И пусть по груде наших тел когда-нибудь пройдут поколения, родоначальником которых станет этот мальчик, – и он указал на Питу.

– Право, я не пойму, отчего вы в отчаянии, господин Жильбер? Оттого что какого-то несчастного зарезали на Гревской площади?

– Тогда почему ты в ужасе? Иди же, Бийо! Не отставай от других, убивай!

– Что вы такое говорите, господин Жильбер!

– Проклятье! Надо быть последовательным. Ты, такой храбрый и сильный, помнишь, ты пришел ко мне: ты был бледен, тебя так и трясло, – и говоришь: «Я больше не могу». Я засмеялся тебе в лицо, Бийо, а теперь, когда я толкую тебе, почему ты был бледен, почему ты говорил:

«Я больше не могу», ты надо мной смеешься.

– Продолжайте! Продолжайте! Только не отнимайте у меня надежду, что я исцелюсь, утешусь и спокойно вернусь в родную деревню.

– Деревня… Послушай, Бийо, вся наша надежда на деревню. Деревня – это спящая революция, она переворачивается раз в тысячу лет, и всякий раз, как она переворачивается, у королевский власти кружится голова; деревня перевернется, когда придет пора покупать либо завоевывать это неправедно приобретенное добро, о котором ты только что говорил и которым владеют дворяне и духовенство; но чтобы побудить деревню собирать урожай идей, надо побудить крестьянина завоевывать землю, Становясь собственником, человек становится свободным, а становясь свободным, становится лучше. Нам же, избранным труженикам, перед которыми Господь соглашается приподнять покров будущего, нам предстоит тяжкая работа, мы должны дать народу сначала свободу, а затем собственность. Здесь, Бийо, жизнь деятельная, быть может, неблагодарная, но зато бурная, полная радостей и горестей, полная славы и клеветы; там – холодный тяжелый сон в ожидании пробуждения, которое свершится по нашему зову, зари, которая придет от нас. Как только деревня проснется, наш кровавый труд закончится и начнется ее труд – мирный труд на родной земле.

– Какой же тогда совет вы мне дадите, господин Жильбер?

– Если ты хочешь быть полезен своей стране, своему народу, своим братьям, всему свету – оставайся здесь, Бийо, бери молот и трудись в этой кузнице Вулкана, где куются молнии.

– Остаться, чтобы глядеть на резню, а может быть, и самому резать?

– Как это? – спросил Жильбер со слабой улыбкой. – Ты – и резать, Бийо, что ты такое говоришь?

– Я говорю, что если я останусь здесь, как вы советуете, – воскликнул Бийо весь дрожа, – то вот этими руками повешу первого, кто станет привязывать веревку к фонарю!

Слабая улыбка сползла с лица Жильбера.

– Послушай, – сказал он, – но ведь тогда ты тоже станешь убийцей.

– Да, убийцей негодяев.

– Скажи, Бийо, ты видел, как убивали де Лосма, де Лоне, де Флесселя, Фулона и Бертье?

– Да.

– Как называли их те, кто их убивали?

– Негодяями.

– Верно, – подтвердил Питу, – они называли их негодяями.

– Да, но прав я, – настаивал Бийо.

– Ты будешь прав, если ты будешь вешать, да? но если тебя повесят, ты будешь неправ.

Этот неопровержимый довод заставил Бийо опустить голову, но внезапно он снова вскинул ее:

– Вы будете меня уверять, – сказал он, – что те, кто убивает беззащитных людей, за которых поручились общественные избранники, такие же французы, как я?

– Это Другое дело, – ответил Жильбер. – Да, во Франции есть разные французы. Во-первых, есть французский народ, среди которого Питу, ты, я; кроме того, есть французское духовенство, кроме того, есть французская аристократия: таким образом, во Франции три вида французов, каждый из них француз по-своему, то есть с точки зрения своих интересов, и это не считая французского короля, француза на свой лад. Видишь ли, Бийо, в том-то и состоит революция, что все французы получили право быть французами на свой лад. Ты будешь французом одним образом, аббат Мори будет французом другим, отличным от тебя, образом, Мирабо будет французом не так, как аббат Мори; наконец, король будет французом еще одного, не похожего на Мирабо типа. Теперь, Бийо, мой замечательный друг, отличающийся прямотой и здравомыслием, ты дошел до второй части вопроса, о котором я толкую. Сделай одолжение, глянь-ка вот сюда.

И Жильбер показал фермеру бумагу с печатным текстом.

– Что это? – спросил Бийо.

– Читай.

– Э! Вы же прекрасно знаете, что я не умею читать.

– Тогда вели Питу прочесть.

Питу встал и, приподнявшись на цыпочки, заглянул через плечо фермера.

– Это не по-французски, – сказал он, – и не по-латыни, и не по-гречески.

– Это по-английски, – ответил Жильбер.

– Я не знаю по-английски, – высокомерно сказал Питу.

– А я знаю, – сказал Жильбер, – и переведу вам этот документ, но прежде прочитайте подпись.

– Питт. Что такое Питт? – спросил Питу.

– Сейчас объясню, – сказал Жильбер.

– Питт, – продолжал Жильбер, – сын Питта.