Королеве было не до них, и все же она заметила их движение навстречу друг другу.

В глазах ее мелькнул огонь, дыхание перехватило, и она прерывающимся голосом кликнула другого телохранителя:

– Сударь, сударь, идите сюда, приказываю вам.

Он повиновался.

Впрочем, у него не было такой причины для колебаний, как у Шарни.

Господин де Лафайет пригласил гвардейца охраны на балкон, прикрепил к его шляпе свою трехцветную кокарду и расцеловал его.

– Да здравствует Лафайет! Да здравствуют телохранители! – закричали пятьдесят тысяч голосов.

Несколько человек пытались поднять глухой ропот, последний раскат уходящей грозы.

Но их голоса потонули в дружном приветственном возгласе.

– Ну вот, – сказал Лафайет, – буря миновала, небо снова ясное.

Потом, вернувшись в залу, он добавил:

– Но чтобы снова не грянул гром, вашему величеству остается принести последнюю жертву.

– Да, – задумчиво сказал король, – покинуть Версаль, не так ли?

– Совершенно верно, ваше величество, приехать в Париж.

– Сударь, – сказал король, – можете объявить народу, что через час все мы отправляемся в Париж: королева, я и наши дети.

Затем повернулся к королеве:

– Ваше величество, извольте собраться в дорогу. Приказ короля напомнил Шарни о важном деле.

Он устремился по коридору впереди королевы.

– Что вам нужно в моих покоях, сударь? – сурово спросила королева. – Вам там делать нечего.

– Я бы очень желал, чтобы ваше величество не ошиблись, – отвечал Шарни, – не извольте беспокоиться, если окажется, что мне там и вправду нечего делать, я сразу уйду.

Королева пошла следом за ним; на паркете виднелись кровавые пятна, королева заметила их. Она зажмурилась и, ища опору, оперлась на руку Шарни; несколько шагов она прошла с закрытыми глазами.

Вдруг королева почувствовала, как Шарни вздрогнул всем телом.

– Что случилось, сударь? – спросила она, открывая глаза.

Потом вдруг вскрикнула:

– Мертвец! Мертвец!

– Ваше величество, простите, что отпускаю вашу руку. Я нашел то, что искал: тело моего брата Жоржа.

Это и в самом деле было тело несчастного молодого человека, которому его брат приказал умереть за королеву.

Он исполнил приказ.

То, что мы сейчас расскажем, уже рассказывали на сотню разных ладов, ибо это несомненно один из самых трогательных рассказов великой эпохи, начавшейся в 1789 и закончившейся в 1793 году, – эпохи, которую называют французской революцией.

Его будут рассказывать еще на сотню ладов, но мы заранее можем утверждать, что вряд ли кто-нибудь будет так же беспристрастен, как мы.

Но после того, как будут рассказаны все эти версии, включая нашу, можно будет рассказать еще столько же, ибо история никогда не полна. Каждый из ста тысяч очевидцев описывает события по-своему уже по той причине, что все они разные люди.

Но к чему эти рассказы, пусть даже самые правдивые? Разве политический урок когда-нибудь чему-нибудь научил политических деятелей?

Разве слезы, рассказы и кровь королей могут тягаться силой с простой каплей воды, которая точит камень?

Нет, королевы лили слезы, королям отрубали головы, но жестокий урок судьбы ничему не научил тех, кто пришел им на смену.

Преданные слуги проявляли чудеса храбрости, но это не спасало тех, кому судьба уготовила несчастье.

Увы! Мы видели, как королева чуть не споткнулась о мертвое тело одного из тех людей, которых короли, отступая, оставляют истекать кровью на дороге.

Через несколько часов после того, как королева вскрикнула от ужаса, она вместе с королем и детьми покинула Версаль, куда ей уже не суждено было вернуться. Вот что происходило в это время в мокром от дождя внутреннем дворике, начинавшем высыхать под резким осенним ветром.

Человек в черном склонился над покойником.

Человек в мундире охраны встал на колени по другую сторону мертвого тела.

Поодаль с застывшим взглядом и сжатыми кулаками стоял третий человек.

Покойник был молодым человеком лет двадцати двух или двадцати трех; казалось, через большие раны на голове и на груди из него вытекла вся кровь.

Его израненная грудь, ставшая мертвенно-бледной, казалось, еще вздымается, полная презрения к врагам и сознания своей обреченности.

Его приоткрытый рот, его запрокинутая голова, выражающая боль и гнев, приводили на память прекрасные слова древних римлян:

«И жизнь с долгим стоном устремляется в царство теней».

Человек в черном был Жильбер.

Человек на коленях был граф Оливье де Шарни.

Человек, стоявший поодаль, был Бийо.

Мертвое тело было телом барона Жоржа де Шарни. Жильбер, склонившись над покойным, смотрел на него тем пристальным взором, который продлевает жизнь умирающему и едва ли не возвращает к жизни умершего.

– Холодный, окоченелый! Он мертв, действительно мертв, – сказал он наконец.

Граф де Шарни издал хриплый стон и, сжав в объятиях бесчувственное тело, разразился такими душераздирающими рыданиями, что врач содрогнулся, а Бийо отошел в угол двора и уткнулся лицом в стену.

Меж тем граф вдруг поднял труп, прислонил его к стене и медленно отступил, не сводя с него глаз; он смотрел, не оживет ли его брат и не пойдет ли за ним.

Жильбер так и остался стоять на одном колене, подперев щеку рукой, задумчивый, устрашенный, неподвижный.

Не слыша рыданий графа, которые надрывали ему сердце, Бийо вышел из своего темного угла и подошел к Жильберу.

– Увы, увы, господин Жильбер, – сказал он, – вот что такое гражданская война; то, что вы предсказывали, сбывается; только это случилось быстрее, чем я думал и чем думали вы сами. Я видел, как эти негодяи резали бесчестных людей, теперь я вижу, как эти негодяи убивают честных людей. Я видел, как убивали Флесселя, видел, как убивали господина де Лоне, видел, как убивали Фулона, видел, как убивали Бертье; я весь дрожал и ненавидел убийц! И все же люди, которых там убивали, были мерзавцами. Именно тогда, господин Жильбер, вы предсказали мне, что придет день, когда начнут убивать честных людей. Нынче убили господина барона де Шарни, и я уже не дрожу, я плачу; теперь я уже не ненавижу других людей, я боюсь себя самого.

– Бийо! – прервал его Жильбер. Но Бийо не слушал и продолжал:

– Вот взяли и убили бедного юношу, господин Жильбер. Он был солдат, он сражался; он никого не убивал, а его убили.

Бийо испустил вздох, который, казалось, шел из самых глубин его существа.

– Ах, – сказал он, – я знал этого несчастного ребенком, я видел, как он едет из Бурсона в Виллер-Котре на своей серой лошадке и развозит хлеб, который его матушка посылает беднякам. Это был прелестный мальчик, с румяными щеками, с большими синими глазами; он все время смеялся. Как странно: вот я гляжу на этот распростертый на земле окровавленный, изуродованный труп, а вижу улыбающегося мальчика, который держит в одной руке корзинку, а в другой – кошелек. Ах, господин Жильбер, право, с меня довольно, я не хочу больше видеть смерть, а вы ведь предсказали, что дело идет к тому, что и вы – вы тоже умрете, и тогда…

Жильбер мягко покачал головой.

– Успокойся, Бийо, – сказал он, – мой час еще не пробил.

– Ладно; зато мой уже пробил, доктор. Там у меня урожай гниет на корню; земля не вспахана; там у меня любимая семья, которую я люблю еще вдесятеро больше, когда гляжу на это мертвое тело, которое оплакивают его родные.

– Что вы хотите этим сказать, дорогой Бийо? Вы думаете меня разжалобить?

– О, нет, – простодушно ответил Бийо, – но мне горько, вот я и жалуюсь, а поскольку жалобы ни к чему не ведут, я надеюсь помочь себе и облегчить свои страдания как могу.

– То есть?..

– То есть я хочу вернуться на ферму, господин Жильбер.

– Ты опять, Бийо?

– Ах, господин Жильбер, видите ли, я слышу голос, который зовет меня туда.

– Берегитесь, Бийо, этот голос призывает вас дезертировать.