И Андре покорилась, с удивлением, но без признательности. Она давно решила про себя, что принадлежит королеве, что королева может делать с ней что угодно, и покорялась безропотно.

Зато, поскольку женщине необходимо сорвать на ком-нибудь зло, королева стала более жесткой с Шарни. Она перестала с ним разговаривать; она была с ним сурова; она целыми вечерами, днями, неделями притворялась, будто не замечает его присутствия.

Но когда его не было поблизости, сердце бедной женщины обливалось кровью, глаза тревожно блуждали, ища того, от кого они метнулись бы в сторону сразу, как только его нашли.

Хотела ли она опереться на чью-то руку, хотела ли дать поручение, хотела ли подарить кому-нибудь улыбку, она обращалась к первому встречному.

Впрочем, этим первым встречным неизменно оказывался человек красивый и утонченный.

Королева надеялась исцелиться от раны, раня Шарни.

Шарни молча страдал. Это был человек, умеющий владеть собой: ужасные пытки не вызвали у него ни одного приступа ярости или раздражения.

Тогда разыгрался забавный спектакль, спектакль, который могут разыграть и понять лишь женщины.

Андре почувствовала все, от чего страдает ее муж; и поскольку она любила его любовью ангельской и безнадежной, она пожалела его и проявила сочувствие.

Участливая нежность Андре сблизила супругов. Жена попыталась утешить мужа, не показывая ему, что понимает его нужду в утешении.

И все это делалось с деликатностью, которую можно назвать женской, ввиду того, что она присуща одним женщинам.

Мария-Антуанетта, следовавшая принципу «разделяй и властвуй», заметила, что пошла по неправильному путь и помимо своей воли сблизила души, которые всеми способами пыталась разлучить.

В ночной тиши бедная женщина испытывала страшные приступы отчаяния, которые должны уверить Бога в его всемогуществе, коль скоро в его созданиях довольно силы чтобы перенести подобные испытания.

Все эти невзгоды неминуемо сломили бы королеву, если бы не политические заботы. Тот, чьи члены разбиты усталостью, не жалуется на то, что ложе слишком жесткое.

Так жила королева по возвращении короля в Версаль и до того дня, когда она всерьез вознамерилась проявить свое всевластие. Потому что в гордыне своей она объясняла свои любовные неудачи неудачами политическими.

Для этого деятельного ума мыслить означало действовать. Она не мешкая принялась за дело.

Увы! Дело, за которое она взялась, погубило ее.

Все эти события, которые мы видели, были цепью неблагоприятных для королевы случайностей, и твердая и ловкая рука могла все исправить. Нужно было только собраться с силами.

Видя, что парижане превратились в воинов и, судя по всему, рвутся в бой, королева решила показать им, что такое настоящая война.

«Доселе они имели дело с калеками из Бастилии да с нерешительными швейцарцами, нуждавшимися в подкреплении; мы им покажем, что такое один-два образцовых полка, преданных королю и хорошо обученных.

Наверно, где-нибудь есть такие полки, которые уже подавляли бунты и проливали кровь во время гражданской войны. Мы призовем один из таких полков, самый прославленный. Тогда парижане поймут, что единственное их спасение – в послушании».

Это было после всех распрей в Национальном собрании по поводу королевского вето. Король два месяца боролся за то, чтобы вернуть себе обломок верховной власти; вместе с министерством и Мирабо он пытался подавить взрыв республиканских чувств и воспрепятствовать свержению королевской власти во Франции.

Королева истощила свои силы в этой борьбе, истощила прежде всего потому, что увидела: король терпит поражение.

Король утратил в этой битве всю свою власть и остатки народной любви. Королева приобрела прозвище, кличку.

То было одно из этих непривычных и потому сладостных для простого люда слов, слово, которое еще не перешло в разряд бранных, но которому предстояло стать самым страшным из ругательств; остроумное словцо, позже превратившееся в кровавое.

Королеву окрестили госпожа Вето.

Это имя на крыльях революционных песенок долетело до Германии, где ужаснуло подданных и друзей тех, кто, посылая во Францию немецкую королеву, имел право удивляться, что ее прозвали Австриячка.

Это имя, повторяемое в дни резни обезумевшей толпой, заглушало предсмертные крики, отвратительные агонии жертв.

Марию-Антуанетту именовали госпожа Вето вплоть до того дня, когда ее стали называть вдова Капет.

Она уже в третий раз меняла имя. Сначала она была Австриячкой, потом – госпожой Дефицит.

Королева пыталась привлечь на свою сторону друзей, убеждая их, что им также грозит опасность, но добилась лишь того, что шестьдесят тысяч человек потребовали паспорта.

Шестьдесят тысяч именитых граждан Парижа и Франции уехали, чтобы присоединиться за границей к друзьям и родным королевы.

Этот отъезд поразил королеву.

Поэтому отныне она не помышляла ни о чем, кроме подготовки к бегству, бегству, которое в случае нужды будет поддержано войсками, спасительному бегству, которое позволило бы преданным слугам короля, оставшимся во Франции, начать гражданскую войну, иными словами, покарать революционеров.

План был неплох. И он наверняка удался бы; но за спиной королевы стоял злой гений.

Странное дело! У этой женщины было немало преданных слуг, но среди них не нашлось таких, что умеют держать язык за зубами.

В Париже проведали, что она собирается бежать, прежде, чем сама она окончательно решилась на этот шаг.

Мария-Антуанетта и не заметила, что как только план ее стал известен, он сделался неосуществим.

Тем временем на Париж форсированным маршем шел полк, известный своими верноподданническими чувствами, – Фландрский полк.

Этот полк был затребован городскими властями Версаля, которые, обессилев от бесконечных караулов, от неусыпных наблюдений за дворцом, постоянно находившимся под угрозой, раздачи продовольствия и беспрерывных мятежей, нуждались в более сильном подкреплении, нежели национальная гвардия и милиция.

Замку было уже довольно трудно обороняться.

Итак, Фландрский полк приближался, и чтобы народ отнесся к нему с должным почтением, ему решили устроить почетный прием.

Адмирал д'Эстен собрал офицеров Национальной гвардии всех корпусов, находящихся в Версале, и выступил ему навстречу.

Фландрский полк торжественно вступил в Версаль со своими пушками, артиллерией и обозом.

Его появление собрало толпу молодых дворян, не принадлежащих ни к какому роду войск. Они изобрели себе особую форму одежды, объединились со всеми нестроевыми офицерами, со всеми кавалерами ордена Людовика Святого, которых опасность или предусмотрительность привели в Версаль; оттуда они наезжали в Париж, и парижане с большим удивлением смотрели на этих новоиспеченных врагов, наглых, гордых своей посвященностью в тайну, которую они', впрочем, были уже готовы разболтать.

Теперь король мог уехать. Его бы защищали, охраняли во время пути, и быть может, парижане, еще несведущие и не готовые к бою, беспрепятственно пропустили бы его.

Но злой гений Австриячки не дремал.

Льеж восстал против императора, и занятой этим восстанием Австрии было не до французской королевы.

Мария-Антуанетта, впрочем, проявила деликатность и решила не вмешиваться.

Однако толчок событиям был дан, и они продолжали развиваться с молниеносной быстротой.

После торжественного приема, устроенного Фландрскому полку, личная охрана короля решила дать в честь офицеров этого полка обед.

Праздничный обед был назначен на 1 октября. Приглашена была вся местная знать.

В чем, собственно, было дело? В том, чтобы побрататься с солдатами Фландрского полка? Что ж, разве зазорно было побрататься солдатам, если округа и провинции братались меж собой?

Разве конституция запрещала дворянам брататься?

Король еще был хозяином своих полков и единолично ими командовал. Он был единоличным владельцем Версальского замка. Он один имел право принимать в нем кого хотел.