Граф де Солаж, человек лет тридцати, радостный и восторженный, обнимал своих спасителей, превозносил их победу и рассказывал окружающим историю своего заключения.

Арестованный в 1782 году по навету отца и посаженный в Венсеннский замок, он был затем переведен в Бастилию, где пробыл пять лет, ни разу не подвергнувшись допросу и ни разу не видавши ни следователя, ни судьи; отец его уже два года как умер, но за эти два года никто и не вспомнил о сыне и, вероятно, не вспомнил бы и впредь. Если бы народ не взял Бастилию, графу де Солажу, вероятно, никогда бы не удалось ее покинуть.

Де Виту было лет шестьдесят; он бормотал что-то бессвязное с сильным иностранным акцентом. На многочисленные вопросы толпы он отвечал, что не знает, ни сколько времени пробыл в темнице, ни за что был туда заключен. Он помнил лишь одно: что он приходится кузеном г-ну де Сартину. В самом деле, один из тюремщиков, по имени Гийон, видел, как однажды г-н де Сартин навестил де Вита в тюрьме и дал ему подписать какую-то доверенность, о чем, впрочем, вовсе не помнил узник.

Старше всех был Таверне; на его счету было десять лет заключения на островах Святой Маргариты и тридцать лет, проведенных в стенах Бастилии; это был девяностолетний старец, седоволосый и седобородый; от постоянного пребывания в полутьме он почти ослеп и видел окружающий мир как в тумане. Когда народ открыл его темницу, он не понял, чего хотят все эти люди; услышав речи о свободе, он покачал головой, а когда ему наконец объяснили, что Бастилия взята, он разволновался:

– О Господи! Что-то скажут на это король Людовик XV, госпожа де Помпадур и герцог де Ла Врийер?

Разница между де Витом и Таверне была та, что первый в тюрьме помешался, а второй впал в детство.

Радость этих людей вселяла в душу страх; она настолько напоминала испуг, что взывала к мести. С тех пор, как они очутились в Бастилии, эти несчастные никогда не слышали больше одного человека зараз; единственными звуками, долетавшими до их слуха, было медленное, таинственное поскрипывание сырого дерева, подобный тиканью невидимых часов шорох паука, ткущего свою паутину, да шуршание лапок испуганной крысы, спешащей юркнуть в Щель; теперь же, когда кругом гремели голоса сотен тысяч людей, несчастные узники, казалось, готовились проститься с жизнью.

В тот миг, когда Жильбер приблизился к воротам, самые ревностные защитники свободы предложили торжественно отнести бывших заключенных в Ратушу, и предложение это было единодушно принято.

Жильбер был бы рад избегнуть этого триумфа, но не сумел: его, равно как и Бийо с Питу, уже узнали.

При криках: «В Ратушу! В Ратушу!» – два десятка человек разом подхватили доктора и вознесли над толпой.

Напрасно доктор отбивался, напрасно Бийо и Питу раздавали товарищам по оружию полновесные тумаки, – кожа народа огрубела от восторга и счастья. Удары кулаком, удары древком пики, удары прикладом ружья – все это победители принимали, как нежные ласки, и лишь сильнее хмелели.

Пришлось Жильберу смириться с тем, что его место – на щите.

Роль этого щита исполнял стол, в середину которого была воткнута пика, за которую триумфатор мог держаться.

Отсюда доктор мог видеть океан голов, колыхавшихся от Бастилии до аркад церкви Святого Иоанна, бурное море, чьи волны несли пленников-триумфаторов среди пик, штыков и ружей самого разного образца, разной формы и разных эпох.

А рядом страшный, неумолимый океан омывал другую группу людей, которые так тесно прижимались один к Другому, что напоминали остров.

То были люди, взявшие в плен де Лоне. Отсюда слышались речи не менее громкие и возбужденные, чем те, которыми народ приветствовал узников, однако в этих речах звучала не гордость победителей, но угроза мстителей.

Со своего возвышения Жильбер во все глаза следил за этим страшным шествием.

Он один из всех получивших свободу узников Бастилии сохранил здравый ум и твердую память. Пять дней тюремного заключения, омрачившие его жизнь, пролетели очень быстро. Зрение его не успело ослабеть в тюремной мгле.

Обычно сражающиеся люди безжалостны лишь до тех пор, пока длится сражение. Как правило, те, кто уцелел в бою, снисходительны к врагам.

Но в тех грандиозных народных волнениях, каких было так много во Франции со времен Жакерии до наших дней, толпа, не решающаяся сама взяться за оружие и возбуждающаяся громом чужих сражений, толпа, разом и жестокая и трусливая, после победы ищет возможности принять хоть какое-нибудь участие в той борьбе, которая только что наводила на нее такой страх. Она берет на себя отмщение.

С тех пор, как комендант покинул пределы Бастилии, каждая минута приносила ему новые страдания.

Впереди тесной группы, сопровождавшей коменданта, шел Эли, вместе с Юлленом вступившийся за его жизнь; защитой этому герою недавнего штурма служили его мундир и восхищение толпы, видевшей, как он в первых рядах шел в атаку под огнем противника. На кончике шпаги Эли нес полученную от Станисласа Майяра записку, которую г-н де Лоне передал народу через амбразуру.

Следом шел смотритель королевской податной службы с ключами от крепости, за ними – Майяр со знаменем, за ним – юноша, показывавший всем желающим проткнутый штыком устав Бастилии – отвратительный документ, по вине которого было пролито столько слез. И наконец, вслед за этим юношей шел под охраной Юллена и еще двух-трех человек сам комендант; впрочем, его почти не было видно из-за кулаков, сабель и пик, которыми яростно размахивали окружавшие его парижане.

Рядом и почти параллельным курсом по улице Сент-Антуан, идущей от бульваров к реке, двигался другой не менее страшный человеческий клубок, в середине которого находился плац-майор де Лосм; он, как мы видели, пытался спорить с комендантом, но в конце концов подчинился его приказу и продолжил защиту крепости.

Многие несчастные узники Бастилии были обязаны плац-майору де Лосму, человеку доброму и храброму, смягчением своей участи. Однако толпа об этом не знала.

Видя блестящий мундир де Лосма, парижане принимали его за коменданта, меж тем как комендант в своем сером кафтане без всякого шитья и без ленты ордена Святого Людовика, которую он успел с себя сорвать, еще мог надеяться на спасение – лишь бы в толпе не нашлось людей, знающих его в лицо.

Все это представилось сумрачному взгляду Жильбера, который не терял хладнокровия и наблюдательности даже в минуты опасности.

Выйдя с комендантом за ворота Бастилии, Юллен призвал к себе на помощь самых надежных и преданных, друзей, самых храбрых солдат своего народного войска: двое или трое откликнулись на его зов и пытались помочь ему исполнить благородное намерение – спасти де Лоне от расправы. Беспристрастная история сохранила имена этих смельчаков: их звали Арне, Шолла и де Лепин.

Смельчаки эти, которым, как мы уже сказали, прокладывали дорогу в толпе Юллен и Майяр, старались защитить жизнь человека, осужденного на смерть сотней тысяч их собратьев.

Рядом с ними шли несколько гренадеров французской гвардии, чей мундир, ставший за последние дни куда более популярным, чем прежде, вызывал у народа безграничное почтение.

Покуда руки этих великодушных покровителей отражали удары парижан, господин де Лоне не страдал физически, хотя никто не мог защитить его от угроз и оскорблений.

Однако уже на углу улицы Жуй стало ясно, что от гренадеров ждать помощи не приходится. Толпа похитила их одного за другим, то ли для того, чтобы выказать им свое восхищение, то ли для того, чтобы поскорее покончить с комендантом. Жильбер видел, как они один за другим, словно бусины четок, исчезли в людском водовороте.

В эту минуту он понял, что победа неминуемо будет омрачена кровопролитием; он хотел спрыгнуть со стола, заменявшего его спасителям Щит, но их железные руки не давали ему шевельнуться. Сознавая свою беспомощность, Жильбер послал на помощь коменданту Бийо и Питу: оба они, стремясь исполнить приказ доктора, делали все возможное, чтобы разрезать людские волны и добраться до де Лоне.