— И молвит ложе: средь людей ничто не ново для меня.
Я с ними в счастье и беде за ночью ночь, день ото дня.
Я знаю, чёрен кто, кто бел,
Кто здрав, недужен кто в дому,
Кто стал отцом, кто овдовел,
Кто погрузился в сон, кто — в тьму.
Но эту оду кровати прервало какое-то движение снаружи. Не вставая с ложа, он отогнул занавеску. Ни души.
Мысли вновь вернулись в прежнее русло.
Когда он в последний раз писал стихи? Когда любовался закатом? Или просто лежал на траве? — Не вспомнить теперь. И ведь прав поэт, имя которого он напрочь забыл:
— Всё меньше любится,
Всё меньше дерзается,
И время лоб мой с разбега круши,
Приходит страшнейшая из амортизаций —
Амортизация сердца и души
Невесёлые размышления были прерваны поскрёбываньем в дверь. Чертыхаясь, он поднялся с кровати и двинулся к выходу.
— Кто там?
— Это я! — пропищали снаружи.
— Ёлы палы! Лес густой! — вырвалось у него заимствование из лексикона незабвенного шофёра Толи.
Девушка Мирра из города Мирного. Собственной персоной.
— Можно мне войти?
На незваной гостье — футболка и шорты. Так что тату предстаёт во всей полноте картины: волнистые корни спускаются к щиколоткам и далее по подъёму ступни. В добавление к ветвям на руках.
Но, будем честны, округлая, задорная попка «девушки-дерева» тоже не была обойдена вниманием.
— А ещё говорят, что незваный гость хуже татарина! — шутит Гумер, пропуская Мирру вперёд. — Как ты нашла меня?
— Чисто случайно. Я встретила вас на площади.
— Ты следила за мной? — оторопел мужчина.
— Ну если вы так это называете… — Конец фразы она предпочла проглотить.
— Чай? Кофе?
— Просто воды. — Она сняла чёрный кожаный рюкзак и поставила на пол. Он сходил на кухню и принёс бутыль, припасённую на случай утренней суши.
— Из местного источника, — отрекомендовал он напиток, разливая по гранёным стаканам. Гостья пригубила.
— Чем обязан визиту? — осведомился он, усаживаясь напротив, и тут же выдавил усмешку, призванную сгладить велеречивость фразы. В стенах, оклеенных незатейливыми советскими обоями, она звучала неуместно.
— Да так… Решила проведать.
— Миррочка, дорогуша, хочу напомнить, что сейчас эпидемия, а я — изолянт.
— Чур три раза-не моя зараза! — усмехнулась «дорогуша».
— В этом и заключается твоя благая весть?
Она поёрзала по табуретке, отчего та издала протяжный, на грани неприличия звук.
— Просто хотела сказать, что…В общем, неважно! — Здесь она скрестила ноги, отчего «корни» переплелись. — Я скоро уйду.
«Не уходи!» — взмолился он про себя и взмахнул рукой, словно отгоняя мысль.
— Привет вашей семье передавайте, — продолжила гостья. И в какой-то миг Гумеру почудилось: на её правой радужке запульсировала янтарная точка.
— Семье? А-а-а, непременно, — промямлил мужчина и моргнул, пытаясь скрыть ответный сполох в собственных радужках.
Начиная вожделеть к задорной попке, мужчина сосредоточился на тонких, как у фламинго, конечностях. Теперь рисунок на них ассоциировался с венами и вообще с кровеносной системой. Это снизило градус влечения.
— У меня не было отца. Вернее он имелся, но я его не помню.
«Она что, пытается списать своё поведение на детские травмы?»
— Извини, дорогуша, за прямоту, но какое отношение это имеет ко мне?
— Сама не знаю.
По всему её виду было заметно: девушка нечасто встречалась с великодушием, а ещё меньше рассчитывала на него.
— Тогда ты пока поразмысли на сей предмет, а я приготовлю нам чаю.
— Да, я, пожалуй, бы выпила.
— Чёрного или зелёного? — крикнул он из кухни.
— А какой вы любите?
Он предпочитал зелёный. И чтоб не в пакетиках.
Просто удивительно, как меняются вкусы в течение лет. Когда-то он заливал внутрь очень крепкий и сладкий чёрный чай.
Он пошарил по полкам в навесном шкафчике. Печенье в пачке. Сгодится. Сахар тоже есть. Взгляд наткнулся на старый расписанный какими-то аляповатыми цветами поднос. Сгрузил всё имеющееся в наличии для чаепития на него и вернулся в комнату.
Она оказалась пуста.
«Отлучилась в туалет».
Считается, так, по крайней мере посчитал Росстат, что по наличию канализации Россия в семёрку самых продвинутых в этом плане государств ещё только стремится. Вот и в Лопуховке, как при Иване Грозном, пользуются сооружениями, именуемыми «выгребными ямами». А потому визиты к ним требуют времени, особенно для слабого пола. Убедив в этом себя, хозяин принялся расставлять на столе пузатый заварочный чайник, две разномастные чашки, сахарницу и даже сливочник, куда он слил молоко.
Минуты шли за минутами, а гостья не возвращалась. Тогда он налил себе чаю и отхлебнул. Дивный запах мяты наполнил комнату. Он сделал ещё пару глотков, и подошёл к старому комоду. С трудом вытащив ящик, нашёл полотенце для рук, попутно отметив наличие постельного белья.
«А вдруг девушка так припозднится, что будет просто неприлично не предложить ей подождать до утра?»
От этой мысли тепло растеклось где-то там — внизу. Но уже через секунду подуло арктическим холодом:
«А если нагрянет Софья?»
И он впервые пожалел, что, решаясь на самоизоляцию, не захватил с собой мобильник. Всё-таки полезная вещь для уточнения и сверки планов.
Однако куда запропастилась «задорная попка»?
Он вышел на крыльцо, пересёк двор и вошёл в конюшню. Там, в дальнем углу, и разместился нужник. Давным-давно его невеста Софочка, отправившись сюда по нужде, попала в заложницы к своенравному козлу Борису, подпиравшему рогами дверцу. Тем не менее всякий раз Гумер, наведываясь сюда, вспоминал о целебном молоке пяти Борискиных супружниц и надеялся, что козье семейство, в свой срок принесённое в жертву отцовскому мясоедству, пощипывает нынче травку на райских пастбищах. (Если верить матушке-покойнице, Эдем для парнокопытных предусматривается.)
Хватило одного взгляда на дощатую дверцу сортира, чтобы понять: пользователь отсутствует. Однако игнорируя щеколду, находящую в позиции «заперто», он слегка касается костяшками шершавой некрашеной поверхности. Никто голоса не подаёт. Он возвращается в избу и с порога кричит:
— Мирра, ты здесь?
Тишина.
«Обиделась на его холодный приём и ушла. Ну и хорошо. Одной заботой меньше…»
Он усаживается за стол и наливает себе свежего чаю.
В это время его ступня касается чего-то твёрдого.
Какой-то свёрток скрывается под волнистой бахромой скатерти, давно забывшей про свой изначальный цвет.
Глава 24
Глаза и уши Адаева
Зиночка привычна к вспышкам материнского гнева. Они не направлены лично против неё. Родительницу сердит весь мир. Дочка это осознаёт, но на лето всё же стремится сбагрить Лидию Марксовну (одно отчество чего стоит!) в загородный пансионат «Уютный уголок». На это деньги откладываются уже с зимы. Ясное дело, без подработки здесь не обойтись. В том числе в адаевском еженедельнике. Хотя перепадает ей здесь в виде гонорара негусто, лейтенант Сыропятова и этим не пренебрегает. «Курочка по малости клюёт, а сыта бывает!» — вторит она заимствованной у матери стратегии.
Однако на этот раз Зинаида готова отказаться от журналистского задания. А всё потому, что оно выпадает на четверг- день свиданий. Так повелось с её первой встречи с Радиком. И длится уже восемь лет.
Все карты спутала эта пандемия. Будь она неладна! Вслед за санаториями и пансионатами закрылись и отели. Матушка безвылазно сидит дома. И Горбатый переулок — этот беспроигрышный вариант- накрывается медным тазом.
