Тот подарил ему купленные по дороге конструктор и книжку, почитал ее десять минут вслух, а затем, отказавшись от ужина, вызвал сына на застекленный балкон, где можно было курить, и выложил ему все о своей неизвестной болезни, полностью изменившей его прежнюю жизнь, мысли и взгляды на окружающий мир.

Будучи по своим научным воззрениям твердым материалистом и сторонником Дарвина, Вадик поверить в метафизические высшие силы позволить себе не мог и стал искать причины так называемой болезни отца в его земном бытие. К таким серьезным качественным изменениям мог привести, по его мнению, сильный стресс под влиянием жизненных обстоятельств, в том числе и от сотрясения головного мозга при падении с лыж, или же, что тоже возможно, обретенная им с возрастом житейская мудрость, но Ланцов с легкостью разбивал все его научные рассуждения.

– И стрессов у меня никаких не было, жил, не тужил, и годы здесь непричем, а уж тем более сотрясение. Это ведь как озарение. Бац! И все в другом свете! – с упорством пытался он объяснить свое состояние сыну. – Сосед мой по дому – завотделением клиники – не падал нигде, а после встречи со мной тоже стал кашлять и взятки брать перестал. Хочет, а не может, и у меня таких примеров достаточно.

Вадика его аргументы и жизненные примеры загоняли в тупик, и он не мог, как ни старался, ничего им противопоставить и, понимая всю архисложность своей задачи, попробовал зайти с другой стороны.

– Но ведь и честных людей достаточно. Лично я не ворую и взяток ни у кого не беру, и таких у нас в институте немало. Так что же мы все больны, по-твоему?

– Этого я не знаю, – признался Василий Васильевич. – Вы вот с Игорем братья родные, а совсем разные. Ты, как я понял, таким уродился, а его с матерью даже вирусом не проймешь. Почему это так, выясняй, раз ученый. – Он стукнул себя кулаком в грудь. – Я готов этому послужить.

Вадик, поморщившись, заявил об антинаучности подобных исследований, вспомнил об итальянском психиатре Ломброзо, доказывавшем, что по анатомическим признакам человека можно определить, преступник он или нет, об исследовании хромосом людей, осужденных за преступления, о лженауке евгенике и френологии – теории, утверждавшей о связи между психическими и моральными свойствами человека и строением его черепа, и последующем развенчании всех этих ложных теорий. А потому человеческая мораль и нравственность давно уже не являются предметом изучения биологии как науки, что удивило Ланцова:

– Кто же их тогда изучает?

– Философы, культурологи, психологи, социологи. Церковь, конечно же, возможно, министерство культуры…

– Ну и сиди, протирай штаны со своим министерством культуры! – вспылил Василий Васильевич, резко поднялся, шагнул к двери и распахнул ее. На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стояла невестка Анюта, попросившая его задержаться.

Василий Васильевич вернулся в комнату, а Анюта, сделав пару шагов, остановилась и, прикрывая ладонью рот, сначала откашлялась, а затем объявила им о желании сейчас же признаться в своих неблаговидных поступках.

Мужчины многозначительно переглянулись, а зардевшаяся от смущения невестка тихим дрожащим голосом сообщила:

– Мне Нина Петровна втайне от вас деньги дает. Еще с рожденья Максимки. На семейные нужды.

После давшегося ей с огромным трудом признания Анюта готова была расплакаться, но Ланцов ее успокоил:

– Не переживай, дочка, я об этом догадывался. – Шагнув к невестке, он приобнял ее за плечи и победно взглянул на сына.

– Вот оно мое доказательство. Пусть и антинаучное.

Вадик, словно завороженный, смотрел на жену, а та, пораженная реакцией на ее слова мужчин, лишь выдохнула:

– Теперь моя совесть чиста.

– Ты, Анюта, иди, а мы с отцом еще пообщаемся, – отойдя от увиденного, попросил ее Вадик. – Поговорим с ним об одном вирусе…

– Совести, – закончил за него Василий Васильевич.

Санкт-Петербургский углеводородный магнат Борис Михайлович Зотов всей своей прежней богатой на драматические события жизнью научен был не бросать слова и деньги на ветер. Эта приобретенная им еще в девяностые годы привычка «отвечать за базар», сохранившая ему в те теперь уже почти былинные времена жизнь и здоровье, а также неписаный кодекс предпринимательской чести подвигли его после явной лжи Разумовского рьяно взяться за дело.

Удар по его деловой репутации, уязвленное самолюбие и финансовые потери, вызванные громким скандалом с дочерью, требовали сурового наказания виновных в произошедшем. А таковым, судя по всему, являлся начальник ЖЭКа Ланцов, и требовалось лишь выяснить – как, с какой целью и по чьему заказу тот воздействует на соседей, и эта задача была поставлена им частному детективному агентству «Глухарь», рекомендованному ему одним из его партнеров по бизнесу.

Сразу же после заключения с ним соглашения о сотрудничестве профессиональные сыщики из числа бывших оперативников уголовного розыска установили за Василием Васильевичем круглосуточное наблюдение, поэтому все описанные выше события находились под неусыпным их оком, а полученные ими сведения ложились ежедневно на стол Зотову.

В своей работе бывшие опера не ограничились лишь наблюдением за Ланцовым, а вошли также в тесный контакт с его сослуживцами, добравшись аж до Никешина, и медперсоналом хирургического отделения, где за вознаграждение одна из сестер прикрепила к его пиджаку крошечный микрофон, ставший ценнейшим источником информации. Еще один микрофон детектив по фамилии Кулик установил в кабинете Василия Васильевича, побывав у него на приеме под видом жалобщика на холодные батареи, что заметно ускорило процесс установления истины.

Последняя встреча Ланцова с сыном окончательно все прояснила и расставила по своим местам, и теперь, перечитывая за рабочим столом распечатку их разговора, Зотов подыскивал для «прокаженного» соседа достойное наказание.

О личном общении с ним не могло быть и речи, и одна только мысль о возможности заражения вызывала в его переломанном в конце еще прошлого века правом колене непроизвольную дрожь. Начни он, поддавшись болезни, рассказывать всю свою подноготную – последствия этому могли быть крайне непредсказуемыми, уж больно крутой и извилистой дорогой взбирался он, как и многие выходцы из девяностых годов, на финансовый свой Олимп.

Дойдя до последней страницы отчета, где говорилось о достигнутом отцом и сыном согласии, Зотов с видимым удовольствием раскурил красного дерева трубку, после чего поднялся из-за стола и подошел к окну кабинета с видом на храм Спаса на Крови, возведенный на месте покушения на императора Александра II.

«Крови бы проливать не хотелось, не те уже времена. Да и имиджу это наверняка повредит», – глядя на разноцветные купола собора и пуская клубы ароматного дыма, подумал Борис Михайлович.

Следуя примеру многих политиков, представителей крупного бизнеса и криминальных авторитетов, он с некоторых пор возверовал в Господа, стал носить на груди массивный золотой крест, захаживать в церковь и совершать денежные пожертвования. Однажды на Пасху во время застолья у него даже возникло желание исповедоваться в грехах, но просчитав на трезвую голову возможные риски, он благоразумно от этого отказался и никогда уже к этой идее больше не возвращался.

Глядя с высоты своего кабинета на ползущих по набережной канала, словно муравьи к станции метро, горожан, Зотов мысленно им позавидовал. Тем, в отличие от него, не требовалось сейчас принимать столь судьбоносных решений, Бог миловал их от таких соседей, и все они свободно и безбоязненно могли в любое время вернуться домой, чего он сам был теперь лишен. Ехать при данном раскладе на Комсомольскую площадь было безумием, тем паче, что его уже третью неделю никто там не ждал.

Леру с супругой он по совету врачей отправил в Южную Африку на сафари, и, по словам жены, африканское солнце, девственная природа и круглосуточное общение с дикими животными действовали исцеляюще на ее психику, что радовало отца и скрашивало вынужденное его одиночество. Оставалось лишь до конца разобраться с этой свалившейся на его голову чертовщиной и рассчитаться, как и подобает в его положении, с виновником своих бед.