То, о чем говорил лорд Бивербрук, свершилось. Кабинет, собравшийся после слушаний в парламенте, буквально единогласно призвал премьера к отставке. Особенно в этом усердствовал Кингсли Вуд, бывший его парламентский секретарь, обязанный премьер-министру карьерой и старинный друг Чемберлена, который внезапно заговорил о том, что пора уступить дорогу молодым. Некоторые историки называют это «поцелуем Иуды»[572]. Единственным человеком из правительства, который не предал премьер-министра и был возмущен поведением коллег, стал сэр Самюэл Хор. Он храбро защищал премьера во время дебатов в палате общин и теперь защищал его в Кабинете. За это он также расплатился, в новом Кабинете Уинстона Черчилля для него портфеля не нашлось, а сам он был отправлен послом в Испанию, подальше от Лондона. Кэдоган, к Хору относящийся с открытой неприязнью, злорадствовал, что в Мадриде есть много немцев и итальянцев, которые вполне могли бы убить его. Сэр Алек пытался увлечь этой мыслью Галифакса, но живо на нее отреагировала только его жена Дороти[573].
Понимая, что невозможно оставаться главой Кабинета, который тебя не поддерживает, Невилл Чемберлен решил уйти в отставку. Своим преемником он сам видел лорда Галифакса. Перспектива взять на себя решающую ответственность так испугала досточтимого министра иностранных дел, к тому же привыкшего к спокойной атмосфере палаты лордов, что у него разыгралась психосоматическая боль. Сам он писал в дневнике следующее: «Четверг, 9 мая. <…> Разговор и очевидный поворот его (Чемберлена. — М. Д.) сознания оставили меня с сильной болью в желудке. Я сказал ему снова, как сказал и накануне, что, если члены лейбористской партии подтвердят, что будут служить под моим началом, я должен буду им ответить, что не готов пойти на это»[574]. Ссылка на лейбористов у Галифакса не случайна, именно от них зависела судьба Национального правительства, но теперь они уехали на партийную конференцию в Борнмут.
Перед ними стоял выбор, кого бы они хотели видеть главой правительства, Невилла Чемберлена (для этого еще оставалась возможность), Уинстона Черчилля или лорда Галифакса, который сам не рвался занимать этот пост: «Я тогда сказал, что по причинам уже приведенным премьер должен, вероятно, быть другим. Но я вообще не сомневался в моем собственном мнении, что для меня, если я стану премьером, это создаст невозможное положение. Кроме личных качеств Уинстона по сравнению с моими собственными в этом конкретном тандеме, каково на самом деле было бы мое положение? Уинстон управлял бы обороной, и в этой связи каждый не мог не помнить, как быстро такое же положение между Асквитом и Ллойдом Джорджем стало невыносимым. У меня не будет доступа к палате общин. Неизбежный результат состоял бы в том, что, будучи вне обоих этих существенных моментов, я должен быстро сделаться более или менее почетным премьер-министром, живущим в своего рода сумерках неподалеку от вещей, которые действительно имеют значение. Уинстон с подходящим выражением смирения сказал, что не мог не чувствовать силу того, что я произнес, и премьер-министр неохотно принял мою точку зрения»[575]. На этой примирительной ноте Галифакс и Черчилль отправились пить чай в сад, оставив пока еще премьер-министра принимать вернувшихся в Лондон лейбористов, которые должны были дать точный ответ, с кем бы они могли работать. Эттли и Гринвуд, судя по всему, не рвались работать в принципе, лидерами оппозиции оставаться неизменно проще, но они пообещали проконсультироваться еще раз с партией и дать свой окончательный и точный ответ на следующий день, 10 мая 1940 года.
В это самое утро возможного будущего премьер-министра лорда Галифакса разбудили в шесть часов, так как немецкие войска вторглись в Бельгию и Голландию. Воспользовавшись суетой, которая возникла после дебатов в палате общин, и подвешенным состоянием правительства Великобритании, Гитлер решил не терять времени, а начать полномасштабное наступление. Советники Чемберлена оказались правы, и лучше было бы отложить норвежские дебаты, сохраняя Кабинет в рабочем варианте. Пока министры были заняты внутренними распрями, очень трудно было выработать стратегию по отражению этих нападений. Единственное, что можно было сделать, и непосредственно сам Галифакс это и предпринял, — по полюбившейся ему традиции дал гарантии британской помощи тем странам. В это же время и лейбористы дали свой ответ, что работать с Чемберленом они не станут. «Премьер-министр тогда сказал нам, что он решил не ждать, и поедет к королю, чтобы посоветовать ему послать за Уинстоном»[576], — продолжал бесстрастно фиксировать события в дневнике лорд Галифакс.
Случилось то, чего так жаждали оппозиция и некоторые другие члены Кабинета: Невилл Чемберлен принес себя в жертву. Несмотря на всю авторитарность его характера и, в принципе, имея возможности воспользоваться хотя бы чрезвычайным положением, вызванным новыми немецкими нападениями, он не стал настаивать на сохранении своей власти, он уступил дорогу. В тот же день в девять часов вечера он выступал по радио: «Я не сомневаюсь в своем мнении, что новые радикальные меры должны быть приняты… <…> чтобы война продолжилась с удвоенной энергией, столь важной для победы. Сегодня днем стало очевидно, что существенное единство может быть обеспечено только при другом премьер-министре. При этих обстоятельствах моя обязанность была проста. <…> Теперь наступил час, когда мы должны подвергнуться проверке, какой подвергаются невинные люди Голландии, Бельгии и Франции. И вы, и я должны сплотиться за спиной нашего нового лидера и с нашей объединенной силой и с непоколебимой храбростью бороться и работать, пока дикий зверь, который прыгнул из своего логовища на нас, не был бы наконец разбит и низвергнут»[577]. Как мы можем видеть, вопреки распространенному мнению, не только Уинстон Черчилль мог произносить ободряющие и жесткие речи.
Слушая это выступление, в Букингемском дворце плакала принцесса Лилибет, которой предстоит стать Ее Величеством Елизаветой II. Плакали многие, популярность среди простых людей у Чемберлена сохранялась на очень порядочном уровне. Даже рядовые консерваторы стали осознавать, что же они натворили, поэтому попросили бывшего премьера остаться лидером партии, факт небывалый в партийной практике.
Что чувствовал сам премьер-министр, он описал в письме своей сестре на следующий день 11 мая: «Моя дорогая Ида, все происходит в таком легкомысленном темпе, что твое письмо уже кажется устаревшим, и ты будешь знать из прессы, что произошло, с тех пор как ты писала мне. Дебаты стали очень болезненным делом для многих, помимо меня персонально, особенно с этими демонстрациями личной партийной страсти. Как и предполагалось, слушания были о Норвегии. Но, как ты и говорила, было признано, что правительство имело довольно неплохой успех там (речь идет об эвакуации британских войск, которая прошла очень успешно. — М. Д.), и, несомненно, впечатление было значительно усилено событиями, произошедшими с тех пор на континенте. Как удачно, что многочисленные солдаты, оружие и самолеты не остались запертыми в Тронхейме, когда теперь мы так нуждаемся в них здесь. Но длительный период ожидания… <…> а затем внезапное горькое разочарование в иллюзиях, так опрометчиво и незаконно которые лелеяла пресса, просто созрели вместе с массой обид и нашли свое выражение. Участники остро ощущали разочарование, не понимая, по-видимому, что, хотя мы можем удвоить свою территориальную армию росчерком пера, мы не сможем сделать то же самое с ее снаряжением. Эмери, Даффа Купера и других сознательно или подсознательно колеблет чувство разочарования, потому что они могут только наблюдать за происходящим, не входя в Кабинет. И, наконец, личная неприязнь к Саймону и Хору, которую мне трудно понять, но которая, несомненно, была подноготной в случившемся восстании, достигла кульминации.
