Четыре дня в палате общин длились дебаты по поводу Мюнхенского соглашения. Люди, которые еще 28 сентября плакали, избавленные от ужасов войны премьер-министром, теперь решили продемонстрировать ему свою благодарность. «Весь мир, кажется, полон похвал для меня, кроме палаты общин, но это так естественно…»[464] Гарантировав мир своему поколению, Невилл Чемберлен буквально развязал парламентскую войну с вынесением вотума недоверия правительству, который, естественно, провалился; с бесконечными упреками оппозиции; с интригами бекбенчеров-консерваторов, руководил которыми, конечно же, Уинстон Черчилль. Горе его вообще было несоизмеримо, такая близкая, такая вожделенная, такая привлекательная война была у него отнята, точно леденец у капризного малыша. Вместе с войной была отнята и возможность его возвращения в правительство, хотя Галифакс советовал премьер-министру реформировать Кабинет, предложив портфели в нем и лейбористам, и Черчиллю с Иденом. Тем более что несогласный с Мюнхеном младший министр Дафф Купер подал в отставку.

Сознавая, сколько осложнений в самой работе подобного правительства вызовет своей неуемной и далеко не всегда уместной энергией Уинстон Черчилль, Чемберлен прислушиваться к советам своего друга Эдварда не спешил. Сам Чемберлен на Черчилля особенно не сердился. По его мнению, тот просто по темпераменту был вечным оппозиционером: «Когда я вижу его в холле, он кажется столь же дружелюбным, как и обычно, и, действительно, я не думаю, что он враждебен лично ко мне; просто его беспокойное стремление постоянно заставляет критиковать любое правительство, в которое он не входит»[465]. Самый доверчивый из британских государственных деятелей[466] с иронией отнесся к заговору между Черчиллем и Масариком и их намерению свергнуть Кабинет, о чем писал своей сестре: «Они, конечно, совсем не догадываются о том, что я знаю о их проделках. Мне поступала непрерывная информация о их приключениях и высказываниях, которые в течение энного количества времени демонстрировали, с какой легкостью Уинстон может обмануть себя, когда он хочет, и насколько может быть совершенно доверчивым иностранец, когда ему говорят то, что он хочет услышать. В данном случае это были слова «падение Чемберлена неизбежно»!»[467] Заговор этот премьер-министру вовсе не мерещился. Дэвид Ирвинг подробно описывает[468], какие титанические усилия прилагали и Черчилль, и Масарик (при полной поддержке Бенеша, в том числе и финансовой), а также в меньшей степени Клемент Эттли и лейбористская оппозиция, чтобы свергнуть правительство Чемберлена и начать новую мировую войну. Но в результате они потерпели неудачу, а всерьез премьер-министр обиделся на Черчилля, когда тот начал рассказывать палате «сплетни о большой четверке министров, которая решает все вместо целого Кабинета».

В итоге Чемберлен ответил ему в довольно жесткой манере, показав, что и его терпение небезгранично. «Большая четверка» — премьер-министр, министр иностранных дел лорд Галифакс, министр внутренних дел Самюэл Хор и министр финансов Джон Саймон — действительно была основной рабочей группой правительства, но эти ключевые министры всегда играют ведущую роль в любых Кабинетах. Между тем, как будто предугадав разговоры о смене состава правительства, Адольф Гитлер выступил с речью в Саарбрюкене, где говорил о том, что «стоит только прийти к власти в Англии таким людям, как Черчилль, Иден или Дафф Купер, будет невозможно поддерживать дружеские отношения между нашими двумя странами».

Все эти внутрипартийные проблемы не прибавляли Чемберлену оптимизма. Иден вновь рвался в правительство, но с ним премьер-министру работать было бы очень сложно, тем более что теперь нужно было развивать отношения с Италией. Впереди перед премьером было до крайности много работы, Мюнхен был даже не передышкой, а необходимой вехой. «Возможно, если бы я был по-другому устроен, то я мог бы просто сидеть и греться в лучах этой популярности так долго, сколько бы она ни продлилась, — писал он сестре. — Но я уже немного нетерпелив по этому поводу, потому что, кажется, все это уже перегибает палку. Мы избежали самой большой катастрофы, это верно, но мы очень мало приблизились ко времени, когда сможем выкинуть все мысли о войне из наших умов и настроиться на то, чтобы сделать наш мир лучше. И, к несчастью, существует очень много людей, у которых нет веры, что мы можем когда-либо дожить до такого времени в принципе. Более того, они делают все, что могут, чтобы заставить их собственные мрачные пророчества осуществиться»[469].

Познакомившись лично с Муссолини и Чиано в Мюнхене, Чемберлен теперь получил письмо от второго, Чиано, в котором тот говорил о необходимости ратификации англо-итальянского соглашения, указывая, что итальянский военный контингент уже скоро будет выведен из Испании, а это было основным условием, на котором еще в начале этого событийного года настаивал Иден. Также Чиано намекал, что в случае проволочек, скорее всего, Италия заключит определенное соглашение с рейхом. Премьер-министр долго совещался с Кабинетом и все-таки в срочной ратификации (а Чиано ставил срок до 6 октября) отказал, хотя подвижки в официальном признании Абиссинии были сделаны. Основной причиной его отказа стала палата общин, в которой бесновались оппозиция и провоенные группировки. Они не приняли бы еще одной уступки диктаторам, к огорчению Чемберлена: «Эти внутренние проблемы движут непрерывный поток брани, выливаемой на меня, что имеет несколько угнетающий эффект на мое настроение»[470]. В итоге только 1 ноября 1938 года он внес в парламент законопроект о ратификации договора с Италией и признание Абиссинии де-юре.

Помимо итальянского направления премьер-министр планировал продолжать сотрудничество с французской стороной. Хотя в сентябрьском кризисе Даладье исполнял скорее роль ведомого, нежели ведущего, но не бросать же теперь пусть и непутевых, но союзников: «Я чувствую, что это может быть правильным по многим причинам: чтобы дать французам возможность излить их чувства благодарности и привязанности; чтобы усилить <позиции> Даладье и поощрить его сделать что-то наконец, что привело бы в порядок оборону его страны и объединило людей; чтобы показать Франции и заодно Европе, что если мы стремимся подружиться с Германией и Италией, то не собираемся забывать наших старых союзников; и, наконец, это позволит мне поехать в Рим в январе, что я пытаюсь устроить как раз сейчас! Надеюсь, что Рим в данный момент — тот конец Оси, на который можно легче других произвести впечатление. Я полагаю, что Испания не угрожает европейскому миру, но все равно я очень хотел бы остановить конфликт там, и хотя Муссо был не очень воодушевлен этой темой в Мюнхене, есть у меня одна идея, и будет иметь смысл поговорить с ним снова после того, как наше собственное соглашение вступит в силу. Но, конечно, я хочу намного большего, чем это. Час или два тет-а-тет с Муссо могли бы быть чрезвычайно ценными в планировании переговоров с Германией. Если бы я обговорил эту возможность сперва с Францией, мы могли бы видеть некоторый резон поторопиться в делах. В прошлом я часто испытывал чувство беспомощного раздражения от того, что мы дрейфуем во внешней политике, но теперь я имею возможность сам держать ее в движении, и пока я премьер-министр, я не хочу отступать. Конечно, я должен взять Галифакса с собой в Рим, но самые важные переговоры будут между Муссо и мной»[471].