Невилл Чемберлен был уверен в своем личном контакте с диктаторами. Его уму не постичь было того факта, что ревность тоталитарных лидеров, таких как Гитлер и Муссолини, привыкших к раболепному поклонению и слепому обожанию их народов, будет очень велика, равно как и их разочарование в этих самых народах, которые предпочитали мир, а не войны, пусть даже и победоносные. Премьер-министр, регулярно с жаром критикуемый и палатой общин, и собственной прессой, просто не мог мыслить ни о своем, ни о чужом народе такими категориями. Он радовался и удивлялся, говоря о своей популярности в Германии, а позже и в Италии, не понимая, что эта самая популярность чудовищно раздражает людей плана Гитлера и Муссолини.
Первый, Гитлер, выплеснул свою ярость быстрее и жестче. В начале ноября 1938 года в Париже юноша-еврей убил германского атташе. Все это вылилось в так называемую «Хрустальную ночь», или «Ночь разбитых витрин», которая случилась в Германии 9—10 ноября 1938 года и ознаменовалась страшными еврейскими погромами. Чемберлен писал сестре по этому поводу: «Я испуган немецким поведением по отношению к евреям. Кажется, это фатальный случай для англо-немецких отношений, который неизменно теперь блокирует каждое наше усилие их улучшить. Я предполагаю, что завтра должен буду сказать что-то относительно этого <в парламентер поскольку, конечно, возникнет вопрос о нашей реакции. Это будет проблемой, как нам лучше избежать оправданий с одной стороны и с другой — такой критики, которая может грозить еще худшими последствиями этим несчастным жертвам. Ясно, что нацистская ненависть не останавливается ни перед чем в том, чтобы найти предлог для варварств»[472]. Чемберлен в парламенте осудил действия немцев, но все еще надеялся, что достичь всеобщего урегулирования возможно.
Правда, его единомышленник посол Гендерсон в это время в Берлине отсутствовал. Выполнив свои обязательства в международной комиссии по Чехословакии, он наконец-то получил от Галифакса отпуск, за время которого ему сделали операцию и продлили его дни, поэтому германское направление пока провисало. Сама «Хрустальная ночь» имела много разных последствий, но одним из решающих было то, что новое чехословацкое правительство во главе с доктором Гахой (Бенеш вышел в отставку и уехал в США после Мюнхена), которое делало первые шаги по нормализации отношений с рейхом, теперь было абсолютно антигермански настроено. Все это опять-таки развязывало руки Гитлеру.
На фоне этих событий в конце ноября 1938 года Чемберлен и Галифакс прибыли в Париж на переговоры с правительством Даладье. Парижский визит был полезен, хотя французы в первую очередь были обеспокоены тем, что премьер-министр не собирается вводить ни промышленной, ни воинской повинности и что в случае чего помощь, которую Британия сможет оказать Франции на континенте, будет незначительной. Чемберлен же указывал, что французам стоит и самим о себе заботиться и особенно разобраться с их авиацией, которая оставалась в катастрофическом положении. Тем не менее был выработан план по созданию общей противовоздушной обороны, а у самого премьер-министра остались о Париже исключительно благоприятные впечатления: «У нас был замечательный прием, когда мы добрались до Парижа. Я ехал в первом автомобиле с Даладье, и весь наш маршрут от станции до посольства нас приветствовали толпы народу. Они не позволили мне ехать в открытом автомобиле, тот, в котором я был, не имел никаких подножек и был снабжен пуленепробиваемыми стеклами. Но я открыл окно на своей стороне, насколько я мог, и заставил Даладье сказать шоферу поехать так, чтобы у людей был шанс меня увидеть. Я думаю, что газеты не передали всю степень энтузиазма, который французы снова продемонстрировали, когда я ехал от Кэ Д’Орсэ (французское министерство иностранных дел. — М. Д.) до Отель-де-Виль, хотя было темно, да еще и лил дождь. Наши комнаты в посольстве были похожи на цветочный магазин. <…> Четверг был главным образом занят разговорами с министрами, и они прошли самым удовлетворительным образом. Мы столкнулись с только одним препятствием, когда обсуждали гарантию чехам. Но, к счастью, когда мы, казалось, достигли тупика, ко мне пришла идея, которая снискала непосредственное расположение всех и восстановила полную гармонию наших отношений»[473]. После британцев Париж посетил рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп, подписавший с Бонне совместное заявление[474], что Чемберлена очень обрадовало.
В это же самое время одновременно с Риббентропом во Франции находился отставник правительства Дафф Купер и выступал там с речью о том, что Мюнхен был поражением и для Франции, и для Англии. Премьер-министр скептически взирал на все это, но «не жаловаться же теперь миру на своих экс-министров»[475]. Его нынешними министрами была недовольна уже палата общин, которая полагала, что в Кабинете происходит «моноспектакль» и что кроме премьера, собственно, там никто ничего и не делает. Это было верно. Разговоры о реконструкции правительства шли с сентября, но когда Чемберлен спрашивал в частных беседах ярых критиков его Кабинета, кому же тогда еще в нем работать и какие они могут предложить кандидатуры, ответов, как правило, не получал, поэтому рокировок не делал.
Во время визита в Париж он также рекомендовал французам налаживать контакты с Италией, но после выступлений итальянских депутатов в Риме с криками «Тунис! Корсика! Савойя!» (периодически к этому прибавлялось еще и «Ницца!») это вряд ли для Даладье представлялось возможным. Муссолини хотел колоний, в том числе и французских, на это Париж пойти не мог. «Что творят диктаторы! После евреев в Германии итальянцы начинают эту смешную демонстрацию против французов, которая может только иметь эффект объединения всей Франции против них и воодушевить всех врагов фашистского государства в этой стране. Но Муссолини в субботу послал нам сообщение, что он хотел бы опубликовать дату нашего визита в Рим сегодня, и, я думаю, это показывает, что умиротворение возможно продолжить»[476]. Декабрь 1938 года был весьма мрачен. Гитлер не проявлял ни малейшего намека на дружелюбие. Единственное, что воодушевляло Чемберлена, — это перспектива удачных итальянских переговоров и продолжающие поступать на Даунинг-стрит, 10, цветы, а также всякие другие подарки, вплоть до греческих православных крестов.
Внешнеполитические проблемы усугублялись внутренними, в том числе и в Кабинете, который уже сам собой был недоволен, и решать все это предстояло Чемберлену, горестно писавшему сестре: «Когда С. Б. был премьер-министром, у него был я, чтобы помогать ему, а у меня нет никого в таком же положении, и, следовательно, только я один и должен распутывать все проблемы»[477]. Особенно его удручало то, что он вынужден сам отчитываться перед палатой общин, общаться с прессой, в том числе и иностранной по внешнеполитическим делам и пр. и пр. Галифакс, как член палаты лордов с ее спокойной обстановкой, палец о палец не стремился ударить, чтобы помочь другу и руководителю, а только критиковал его выступления.
Исходя из того, что случится спустя всего три месяца, можно предположить, что, конечно, здесь Невилл Чемберлен совершил свою роковую ошибку, не послушавшись многочисленных мнений и не сменив состав правительства, а особенно министра иностранных дел, но, будем откровенны, и менять-то его было просто не на кого. Равно как и остальных. Чемберлен, как и положено вьючной лошади, продолжал тащить правительство и европейский мир на своей спине: «Единственная вещь, о которой я забочусь, это то, чтобы быть в состоянии проводить политику, в которую я верю, и знаю, что я прав. Единственным бедствием для меня является то, что критика в наш адрес может создавать преграды, а это ставит мои цели под угрозу. Таким образом, я страдаю от глупостей, которые люди и газеты этой страны повторяют. Тем не менее хотя собаки и лают, но караван идет дальше»[478]. Следующей остановкой этого каравана был Рим.
