В начале января 1939 года предпосылки для этого визита премьер-министра были не самые благоприятные. Франко одержал ряд сокрушительных побед в Испании, что вызвало ликование Италии и агрессивную реакцию Франции. Рейх оставался мрачен и не проявлял дружелюбия. «К счастью, мой характер, как говорит Л. Д., — «чрезвычайно упрямый», и я отказываюсь меняться»[479], — писал Невилл Чемберлен сестре перед визитом к Муссолини. Сам дуче готовился к встрече и, по некоторым сведениям, издевательски отметил: «К нам приезжает Чемберлен со своим зонтиком». В роли зонтика выступать пришлось лорду Галифаксу, который от всего этого приуныл, и весь визит его не покидали грустные мысли: «Когда я шел с Чемберленом к Муссолини вдоль не очень широкого прохода между линиями молодых чернорубашечников, которые стояли с выхваченными кинжалами на уровне плеч, меня не отпускала неудобная мысль, что, если бы я споткнулся, я должен бы был непогрешимо пронзить горло острием кинжала; Чемберлен, который ниже меня ростом, упал бы более счастливо, под кинжалами»[480]. Действительно, до высот ренессанса лорда Галифакса, хотя и физически ниже премьер-министр был лишь на три дюйма, ему было далеко.
Англо-итальянские переговоры прошли в достаточной степени неплохо, хотя, конечно, их успешность нельзя было сравнить с ликованием толп на улицах Рима. Галифакса не покидало ощущение спектакля, но после он получил сведения о том, что все эти акции выражения любви премьер-министру были спонтанными, а вовсе не отрепетированными и, более того, Муссолини был чрезвычайно раздражен ими и даже отдал приказ разгонять такие толпы. А самый настоящий зонтик в Риме у Чемберлена все-таки пропал, он забыл его на одном из многочисленных банкетов, и только перед самым отъездом его нашли и вернули владельцу[481], что дало повод для бесчисленных острот всей европейской прессе. И все же премьер-министр Чемберлен еще был уверен, что сохраненный им мир — вовсе не шутка, как бы в опере тогда ни пел об этом Фальстаф со сцены.
Сам он о своем визите писал сестре следующее: «Я даже не знаю, где начать мой отчет о действительно замечательном визите. Я сразу могу сказать, что я, думаю, достиг всего того, чего и ожидал достигнуть, и более чем удовлетворен, эта поездка определенно усилила возможности сохранить мир. Расскажу сначала свои впечатления от Муссолини: я нашел его прямым и внимательным по отношению к нам, и кроме того, у него есть довольно привлекательное чувство юмора. Было примечательно, что Галифакс, который вовсе не ожидал полюбить дуче, уезжал с очень благоприятным впечатлением. М<уссолини> тщательно избегал любого вопроса, который мог бы нас смутить. Хотя он сказал нам откровенно, что не намеревается вести какие-либо переговоры с Францией, пока испанский вопрос не будет устранен, он ни разу не упомянул Тунис, Ниццу, Корсику, Джибути или Суэцкий канал. Он был решителен в своих гарантиях того, что намеревается поддерживать свое соглашение с нами, что он хотел бы мира и готов использовать все свое влияние, чтобы сохранить его. <…> М. в свою очередь рассказал своим друзьям, что благоприятное впечатление, которое он сформировал обо мне в Мюнхене, было подтверждено и что я ему понравился, потому что говорил с ним так непосредственно. <…> Возможно, наиболее поразительной особенностью нашего визита было отношение людей. На всех приемах мужчины и женщины были чрезвычайно сердечны, и все хотели выразить благодарность, многие из них говорили: «Вы не знаете, как мы любим вас». А на улицах везде, куда бы я ни пошел, хотя никаких уведомлений относительно времени и нашего маршрута не давалось, люди показывали самый удивительный энтузиазм. Поскольку меня всегда сопровождала специальная полиция на мотоциклах, мое появление было, так сказать, предваряемо ревом моторов, и каждый человек, которого я встречал, приветствовал меня, вскидывал шляпу, хлопал в ладоши и кричал «Виват» и «Чемберлен». <…> Я провел большую часть своего времени, постоянно кланяясь то в одну сторону, то в другую, поэтому я едва мог разглядеть какую-либо архитектуру. <…> Я немного простудился и проснулся в четверг с очень воспаленным горлом. <…> Однако, благодаря Эдварду, который снабдил меня «Quinasp» (капсулы от инфлюэнцы, что-то вроде сегодняшнего «Тамифлю». — М. Д.), я успешно пресек это воспаление и постепенно поправляюсь, хотя все еще не совсем здоров»[482].
Нельзя сказать, что Чемберлен был напрасно так оптимистичен, нейтральная позиция Муссолини к англо-германским отношениям, какими бы они ни были, и сотрудничество с обеими странами были тверды. Чего, к сожалению, нельзя было сказать о Франции, франко-итальянские отношения наладить так и не удалось. Усугубило их взятие войсками Франко Барселоны спустя неделю после римского визита Чемберлена.
В начале февраля премьер-министр сохранял свой оптимизм, основываясь на том, что он видел на улицах. А видел он людей, которые страстно приветствовали мир и до сих пор облегченно вздыхали, памятуя о кошмаре осени 1938 года. Чемберлен не мог вообразить, что диктаторы увидят другое и что они будут так глухи к собственным народам, абсолютно однозначно не желающим воевать, сколько бы пропагандистские средства массовой информации ни старались.
Помимо этого видения у него было несколько реальных пунктов, на которые он опирался в своем понимании ситуации: «<О британском перевооружении>: мы увидели, в чем были наши слабые места, и усилили их. Таким образом, это не могло бы ввергнуть нас теперь в хаос, как произошло тогда (осенью 1938 года. — М. Д.).<…> То же самое и у французов, это первый пункт. Пункт второй — то, что люди практически подошли к войне, посмотрели на нее и объявили, что им она совсем не нравится. Если бы они подумали, что снова окажутся так близко к ней, они выступили бы против очень яростно и поэтому они полагают, что г-н Чемберлен — хороший добрый старый джентльмен, который никогда не хотел бы видеть немцев своими врагами. Пункт третий почти объединен со вторым. Экономическая ситуация в Германии плохая, и все знают, что это так, но вряд ли Гитлер признал бы подобное публично. Это не то положение, в котором можно начинать смертельную борьбу. Пункт четвертый — это то, что говорит Рузвельт (президент США выступал в этот период с туманными заявлениями относительно европейской ситуации. — М. Д.), в любом случае в этом есть что-то неприятное диктаторам, и у них есть неудобное чувство, что в случае проблем не потребовалось бы многих усилий заставить США выступить на стороне демократических государств»[483].
13 февраля 1939 года в Берлин возвратился после лечения сэр Невил Гендерсон; он полностью разделял оптимизм премьер-министра. Устроив две британские торговые миссии еще в январе, находясь в Лондоне, он отмечал, что ситуация позволяет надеяться на нормализацию отношений. И премьер-министр, и посол не были катастрофически близоруки, как это принято выставлять, они опирались на реальные данные. Еще 30 января в рейхстаге Гитлер выступал с речью, где говорил об укреплении англо-германских отношений: «Будет большой удачей для целого мира, если наши два народа могли бы сотрудничать в полной уверенности друг в друге».
Фюреру Чемберлен все еще верил. 19 февраля 1939 года он писал сестре: «Сейчас, когда в саду поет дрозд, светит солнце и грачи начинают обсуждать между собой строительство гнезд, я чувствую, что весна совсем рядом. <…> Вся информация, которую я получаю, говорит о движении в сторону мира»[484]. Это замечание относилось к сведениям, которые премьер-министр получил от посла Гендерсона, где тот замечал, что на немцев визит в Италию произвел известное впечатление и увеличил шансы сохранить мир. В обычном своем отстраненном состоянии находился и лорд Галифакс, который после победы Франко рекомендовал тут же признать его правительство. И казалось, ничто не предвещало беды.
