Руководствуясь этими положительными новостями, в начале марта Чемберлен дал от имени Форин Оффиса комментарий, в котором говорил, что ситуация стабильна и к концу года можно будет начать переговоры о разоружении, а также о том, что отношения между Италией и Францией начинают налаживаться. Заявление было прессой выведено в чересчур радужных красках, но не было таким уж возмутительным, тем не менее Галифакс, по привычке отсутствующий в Лондоне и на работе, просто разъярился, услышав об этой речи премьер-министра. Здесь можно только лишь строить предположения, что так задело министра иностранных дел. Был ли это Кэдоган, транслировавший истории о воинственных намерениях Гитлера[485], было ли это желание старого фронтовика не начинать никаких переговоров с рейхом в принципе, была ли это ревность, что премьер не дает министру самому и слова сказать (хотя до этого он прекрасно говорил в палате лордов, и не только) и постоянно вырывает внешнюю политику из его рук, наконец, это вообще могло быть вызвано так называемым межсезонным обострением или кокаином не лучшего качества. Нрав лорда Галифакса был до крайности своеобразным. Немедленно вернувшись в столицу, он решил лично разобраться с премьер-министром, но поскольку тот уже уехал в Чекере, выполнив непосредственную работу Галифакса, то министр ограничился разгромным письмом.

10 марта 1939 года от лорда Галифакса:

«Я попытался увидеть Вас сегодня, но нашел, что Вы очень мудро уехали в Чекере. То, о чем я хотел сказать Вам, — Ваше вчерашнее выступление перед корреспондентами; и поскольку мы не можем лично переговорить, Вы не будете возражать против того, что я вполне откровенно напишу Вам о моих трудностях в связи с этим. Я чувствую их в двух моментах… <проблема синхронизации связи с прессой № 10 и министерства иностранных дел>.

Другое поле моей проблемы состоит в том, что оглашенные надежды на ранний прогресс разоружения — который, однако, желателен, но я не могу расценивать его вероятным — не будут иметь положительный эффект в Германии в данный момент. Немцы будут поощрены думать, что мы чувствуем напряжение и т. д., и хороший эффект баланса, который Вы до сих пор поддержали между перевооружением и усилиями по поддержанию мира, будет обращен нам в ущерб. Я не знаю, видели ли Вы телеграмму два или три дня назад от Перта (британского посла в Италии. — М. Д.), который сообщал о разговоре военного атташе с немецким военным атташе, повторявшего то же самое.

И я боюсь, что французы, уже и так немного чувствительные к нашему тонкому подходу из-за того, что мы подгоняем их в переговорах с итальянцами, будут раздражены этим. <…> Их готовность подозревать нас весьма велика, и мы должны очень стараться не давать им никакого основания для подобного. <…>

Вы знаете, что я никогда не хочу быть утомительным или сам делать эти ведомственные представления! И, конечно, я все время помню, насколько огромное личное бремя лежит на Вас и какой личный вклад Вы можете внести во все это, как никто другой. Но тем не менее я думаю, что, когда Вы собираетесь сделать такой общий обзор иностранных дел, было бы полезно и хорошо, если бы Вы считали возможным сообщать мне заранее, что Вы собираетесь это сделать, и дать мне некоторое представление о том, что Вы хотели бы сказать. Это дало бы мне возможность высказать какие-либо соображения, и только я должен утверждать, могли бы или не могли бы Вы произнести то или иное; я повторяю, что никто не признает с большей готовностью, чем я, что окончательная ответственность должна быть Вашей!

Я написал очень откровенно, и Вы не будете возражать против того, что я так сделал. Моя единственная цель состоит в том, чтобы предупредить возможные недоразумения и трудности»[486].

С этого самого дня лорд Галифакс решил вырваться из тени премьер-министра, и именно 10 марта 1939 года можно было бы назвать практическим началом отсчета Второй мировой войны. Потому что лорд Галифакс, получивший свободу действий, представлял собой опасность посерьезнее, чем даже Адольф Гитлер, который действительно в сравнении с экс-вице-королем Индии мог бы сойти за лакея.

Тем не менее Чемберлен, считавший Галифакса в первую очередь своим другом и понимая, что, возможно, обидел его чем-то, ответил ему очень дружелюбным письмом 11 марта 1939 года:

«Мой дорогой Эдвард, Ваш упрек очень изящно передан и полностью мною заслужен. Я могу только сказать —

1. Меа Culpa! (лат. «моя вина!». — М. Д.).

2. Я был испуган результатом моего разговора с прессой, который предполагался только как обозначение общих стремлений, но был понят превратно.

3. Я искренне обещаю не делать так снова и буду консультироваться с Вами заранее, если меня еще спросят что-нибудь об иностранных делах. Вы всегда так восприимчиво «волнуетесь», что я действительно хочу извиниться и очень сожалею, что Вам пришлось смущаться за меня.

Всегда Ваш, преданный

Невилл»[487].

Этот обмен письмами стал отправной точкой в коренном изменении внешней политики Британской империи. Если раньше премьер-министр Чемберлен выполнял дипломатическую работу, то теперь ему дали понять, что больше подобного терпеть не будут. 14 марта словацкий парламент объявил о независимости, и государство Чехословакия перестало существовать. В тот же день президент Гаха был вызван в Берлин, где в результате давления с немецкой стороны подписал капитуляцию. Немецкие войска вошли в Прагу. Гитлер к тому моменту считал Чемберлена «жалким червем» и не думал, что тот отважится на какие-либо шаги. Чемберлен посчитал Гитлера «обыкновенной маленькой свиньей» и уже 17 марта в Бирмингеме решительно выступил с критикой в адрес германской агрессии.

Он заявлял, что сам герр Гитлер неоднократно подчеркивал, что чехи его больше не интересуют. «Это последнее нападение на небольшое государство или последуют новые? Или фактически это шаг к попытке силового доминирования над миром?» Премьер-министр был возмущен. И тем, что Гитлер предал его лично, и тем, что он предал те договоренности, которых они с трудом смогли достичь полгода назад. «Я чувствую себя обязанным повторить, что, в то время как я не готов подвергнуть нашу страну новым неясным обязательствам, не дающим гарантированного результата, куда большей ошибкой было бы предполагать, что если страна полагает войну бессмысленным и жестоким исходом событий, она настолько разобщена, что не примет самое горячее ее участие в сопротивлении угрозам, если это когда-нибудь понадобится», — говорил он 17 марта в своей речи. Это выступление премьер-министра было оценено по достоинству. Его Величество Георг VI прислал ему письмо, в котором поощрял этот новый жесткий курс, а Невилл Чемберлен по своему обыкновению уже вовсю думал над тем, что можно сделать теперь и как все еще возможно было бы исправить: «Как только у меня нашлось время, чтобы подумать, я понял, что невозможно больше иметь дело с Гитлером после того, как он пустил по ветру все свои же собственные гарантии. <…> Ф. О. был, как обычно, лишен предложений, но я разработал план, который несколько министров приняли сегодня и который я представлю перед Кабинетом завтра. Это довольно смелое и потрясающее решение, но я чувствую что-то вроде необходимости это сделать. Хотя я и не могу предсказать реакцию в Берлине, но есть у меня мысль, что это приведет к острому кризису — во всяком случае вначале. <…> Я должен был сократить свое празднование дня рождения (потраченное почти полностью на фотографов) и возвратиться в Лондон»[488].