В ноябре в Лондон приехали французы, чтобы договариваться о том, что делать с итальянским вопросом. Под их нажимом Чемберлен согласился, что признание Абиссинии де-юре может быть возможно только при полном согласии Лиги Наций. Этот ответ передали Чиано и Муссолини, которые были совершенно обескуражены. Итальянское общественное мнение, во всяком случае по их заявлениям, очень сильно зависело от этого признания, поэтому они так стремились его получить. Муссолини обрушивал гнев на «блеющие демократические страны», Иден обвинял итальянскую прессу в антибританской пропаганде. Этот вопрос волновал его более остальных, так как на тот момент «медийные» войны велись куда кровавее настоящих. Иден жестко ответил на эту речь Муссолини в британском парламенте, чем окончательно разбил надежды на какое-либо изменение в англо-итальянских отношениях. «Речь Энтони в п. о. (палате общин. — М. Д.) была большим личным триумфом для него, но содержала некоторые неудачные подходы, с моей точки зрения, и снова демонстрирует особенность сознания Ф. О., которую я часто замечал прежде. Они никогда не могут удержать в уме главные объекты внешней политики, в итоге создают преграды для себя же, пытаясь дать умные ответы на некоторые провокационные иностранные заявления. Муссолини был больше, чем обычно, высокомерен с его наступательными замечаниями о блеяниях демократических государств и его возмутительным намеком на колонии. Но Энтони ни за что не должен был поддаваться этим провокациям и возражать так, чтобы толкнуть Германию и Италию на сближение, когда наша политика, абсолютно очевидно, должна пытаться разделить их»[341].

В итоге в декабре 1937 года Италия вовсе вышла из Лиги Наций. Слабость Лиги как организации была уже очевидна, хотя Иден и считал Нионскую конференцию триумфом. Уже второе «диктаторское» государство покидало ее, лишая Лигу Наций какого-либо смысла существования в принципе. Чемберлен говорил: «Если Лига временно неспособна выполнить свои функции, чтобы достичь поставленной перед ней цели, к чему беспрестанно повторять, как попугаи, вот это «мы верим в Лигу»? <…> Я верил ей сам, я не верю ей теперь… <…> мы не должны вводить в заблуждение малочисленные слабые страны, что они могут получить защиту Лиги»[342]. Для многих было очевидно, что идея коллективной безопасности уже нежизнеспособна вместе с Лигой Наций, но немногие это решались озвучить откровенно. Невилл Чемберлен решился «сорвать маску» с давно уже нуждающейся в реконструкции организации.

Но страдать он продолжал не только от зигзагов, которыми была испещрена внешнеполитическая картина, но и от подагры, мучаясь с опухающей ногой и подбором башмаков для нее: «…тройной осел, который в настоящее время известен как наш дворецкий, забыл инструкции, данные мной ему, и оставил мне странную обувь. Энни говорит, что у него нервы и он должен будет перенести операцию! Все в нашем доме страдают от нервов кроме премьер-министра. Но, конечно, он страдает тоже, только у него другие нервы, народные, а не его собственные»[343].

Проблема судетских немцев, которых в государстве Чехословакия, созданном Версальской системой, насчитывалось более трех миллионов, встала перед лицом Великобритании еще осенью 1936 года в образе Конрада Генлейна, их представителя, появившегося в Форин Оффисе. Министр иностранных дел Энтони Иден не увидел в рассказах о притеснении немцев чехами ничего особенного, хотя и сделал запрос в Прагу британскому посланнику. Более всего Идена интересовало положение французов, ведь они уже были связаны с Чехословакией договором, а Британская империя четко определила вектор развития своей политики как союзницы Франции.

Но Иден «сделал вывод, что проблема Судет не была такой, которую мы должны были решать или участвовать каким-то образом, кроме как предоставить общие рекомендации чехам и немцам»[345]. В марте 1937 года он повторил это посланнику в Праге и выразил позицию, которой тот должен будет следовать перед лицом чехословацкого правительства: «Правительство Его Величества не готово взять на себя ответственность и вступать в переговоры с доктором Бенешем, чтобы договориться об урегулировании, условия которого оно не вполне знает и которое могло бы действительно повлечь за собой опасные или оскорбительные последствия»[346]. К сожалению, история показала, что министр Иден в такой оценке ошибался, и именно судетские немцы станут камнем преткновения и поставят мир перед угрозой новой войны уже в 1938 году. Тот же самый вывод — что проблема не стоит внимания британского правительства — Иден сделал и о ситуации в Австрии. Пока он сражался с итальянцами, политика Центральной Европы его не занимала.

Зато ею интересовался тогда еще министр финансов Невилл Чемберлен. В апреле 1936 года, после ремилитаризации Рейнской области, он был очень обеспокоен положением Германии, а заодно и всей Европы. И уже в том же апреле 1936 года он лоббировал возможность встречи своего личного представителя с руководством Третьего рейха: «Я волнуюсь о том, чтобы Галифакс посетил Берлин и установил связь с Гитлером как можно скорее»[347]. Выбранный в качестве личного представителя лорд Галифакс относился к этой идее без особенного энтузиазма, но своему другу отказать не мог. Хотя возможности и повода для его визита пока никак не находилось. Не искал ее ни сам Галифакс, ни тем более Иден.

Последний был озабочен рокировкой в посольствах Берлина и Парижа. Сэр Эрик Фиппс, шурин Ванситтарта и такой же, как и его родственник, германофоб, к тому же ненавидимый Гитлером лично, рвался на «свою духовную родину» во Францию, устав от немцев. В январе 1937 года Иден удовлетворил эту его просьбу, начав подыскивать подходящего посла для Берлина. Отыскался на эту роль сэр Невил Гендерсон, в тот момент возглавлявший британское представительство в Буэнос-Айресе. Лично его Иден не знал, но имел о нем самые лучшие рекомендации.

Сам Гендерсон был до крайности удивлен, когда получил в январе от министра иностранных дел письмо с подобным предложением. Он тут же скромно выдвинул предположение о своем несоответствии этой должности, «самой важной во всей дипломатической службе»[348]. Но Иден не считал и что Гендерсон не справится, и что пост в Берлине самый важный. Помимо других обстоятельств, посол Гендерсон, этот утонченный дипломат старой школы, служивший еще в дореволюционной России, был смертельно болен раком горла. И все же он принял эту должность, понимая, что его ждет «особая миссия» по восстановлению отношений с рейхом и сохранению мира. Поэтому в марте 1937 года он плыл в Европу на немецком лайнере, пытаясь наскоро восстановить язык, который когда-то знал, готовясь в Германии на дипломата и разговаривая со своей гувернанткой-немкой в детстве, но на котором не говорил уже 32 года.

Впечатление «особой миссии» усилил в Гендерсоне канцлер Казначейства Чемберлен, который и проводил с ним инструктаж: «Я должен был приложить все усилия, чтобы работать с Гитлером и нацистской партией как существующим правительством Германии. В демократической Англии нацисты с их игнорированием личной свободы и преследованием религии, евреев и профсоюзов были естественно совсем непопулярны. Но они были германской властью, и посла не отправляют за границу, чтобы подвергать критике правительство, которое было избрано этой страной или которому страна подчинялась»[349]. Взгляды Чемберлена и Гендерсона на то, что с рейхом можно и нужно сотрудничать, совпали практически полностью. Чемберлен подчеркнул, что Британия продолжает перевооружение, но что это вовсе не означает возможность для начала новой войны и искать нужно возможности в первую очередь для мирного урегулирования обостряющейся в Европе обстановки.