В середине августа германский вермахт начал маневры, которые в любую минуту могли спровоцировать чехословацкую агрессию. 31 августа 1938 года Франция начала стягивать войска к линии Мажино. Ситуация из критической превратилась в поистине угрожающую. Однозначного ответа от Рансимена из Праги не было, и тогда премьер-министр Чемберлен решается на чрезвычайный и беспрецедентный шаг. «Положительно ужасно думать, что судьба сотен миллионов зависит от одного человека (Гитлера. — М. Д.). Он что, сумасшедший? Я сломал себе голову, пытаясь изобрести что-нибудь, что поможет избежать катастрофы, которая ждет нас, — писал премьер-министр 3 сентября 1938 года. — И придумал кое-что настолько необычное и смелое, что когда Галифакс узнал об этом, у него захватило дух»[415].

Чемберлен всегда считал, что только путем прямых переговоров, глаза в глаза, можно добиться действительного соглашения. Он вместе со своим советником сэром Хорасом Уилсоном разработал знаменитый план с литерой «Z», план, который должен вступить в силу в самый критический момент.

Сентябрь 1938 года для британцев да и для всех европейцев напоминал «один затянувшийся ночной кошмар», как охарактеризовал происходящее премьер-министр. На улицах рыли траншеи, детей учили надевать противогазы, здания были обложены мешками с песком. Правительство выпускало брошюры, как вести себя в случае бомбежки. Европа едва опомнилась от ужаса войны двадцатилетней давности и, казалось, вот-вот вновь будет ввергнута в сражения, которые теперь, с развитием военной мысли, обещали быть куда страшнее.

Люди были испуганы, на Даунинг-стрит, 10, поступали тысячи писем с просьбами остановить весь этот ужас. 7 сентября лондонская «Таймс» вышла с требованием предоставить Судетской области автономию. Еще лучше постаралась ротермировская «Дейли мейл». «Дейли мейл… <…> вчера написала, что «в полночь» мы сделали «драматический шаг» и отправили Гитлеру ультиматум о том, что, если он применит силу, мы должны сразу объявить войну, из всего, что писали, это было наиболее необоснованным и вредным. Я должен был послать срочные телеграммы в Париж, Прагу и Берлин, чтобы опровергнуть это. Я полностью понимаю, что если в конечном счете все пойдет не так, как надо, и начнутся агрессивные действия, найдутся многие, включая Уинстона, которые скажут, что британское правительство должно нести ответственность за это. И что наше правительство должно теперь иметь мужество сказать Гитлеру, что в случае применения силы мы вынуждены будем сразу объявить войну, которая остановила бы его. <…> Но есть другое соображение, которое, конечно, не могут иметь в виду наши критики, это — план, в основе которого, я думаю, ты увидела бы комедию. Время для него еще не пришло, и всегда сохраняется возможность, что Гитлер будет действовать так неожиданно, что опередит нас. Это риск, который мы должны взять на себя, но тем временем я не хочу делать что-либо, что разрушило бы наши шансы на успех. Потому что если план будет действовать, все выйдет далеко вне существующего кризиса и сможет дать возможность для полного изменения международной ситуации. <…> Интересно, что произойдет, прежде чем я напишу тебе снова»[416], — интриговал в письме сестру Чемберлен.

Дипломаты, чьей непосредственной обязанностью было урегулирование этой ситуации, теперь уже не могли ничего решить. Лорд Рансимен должен был вернуться в Лондон только 16 сентября. Но уже 12-го числа Гитлер в своей речи решительно требовал, чтобы судетским немцам была предоставлена автономия, иначе он готов будет начать войну. 13 сентября Конрад Генлейн прекратил переговоры с пражским правительством и бежал в рейх. Премьер-министр Чемберлен понял, что наступил самый критический момент. 14 сентября 1938 года фюрер германского народа, полагавший, что Чехословакия уже у его ног и он победно въедет в Прагу на танке, получил телеграмму, которая гласила:

«Ввиду усиливающейся критической ситуации предлагаю немедленно нанести Вам визит, чтобы сделать попытку найти мирное решение. Я мог бы прилететь к Вам самолетом и готов отбыть завтра. Пожалуйста, сообщите мне о ближайшем времени, когда Вы можете принять меня, и о месте встречи. Я был бы благодарен за очень скорый ответ.

Невилл Чемберлен».

В сером пальто с оливковым подбоем, бодрой решительной походкой, ранним утром 15-го числа первого осеннего месяца, сжимая в руке свой неизменный зонтик, на аэродром Большого Лондона Хестон прибыл премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен. «Маниакальное сознание своей миссии»[418], как утверждали одни, «страсть к дешевым эффектам»[419], как утверждали другие, но главное, безусловно, «отсутствие воображения», что стало главным упреком его коллег, Уинстона Черчилля и Дэвида Ллойд Джорджа, побудило 69-летнего старика забраться в самолет (которые только едва-едва использовались в гражданской авиации) и лично полететь в Германию.

Да, действительно, ему не хватило воображения, чтобы приветствовать Гитлера криком «зиг хайль!», как сделал это Ллойд Джордж[420], и не хватило воображения немедленно начать войну, как того требовал Черчилль, понимая, что только война откроет ему двери в правительство. Все, до чего Невилл Чемберлен додумался, — это, отбросив соображения личной репутации, в очередной раз взять на себя решающую ответственность, теперь уже за сохранение мира в Европе. Вероятно, чтобы подобные критики были менее словоохотливы, ему следовало бы посчитать Гитлера монстром с тремя головами, чудовищем, в общем, кем угодно, кроме такого же главы европейского государства, пришедшего к власти практически конституционным путем, а следовательно, и абсолютно дееспособным партнером для переговоров. Наверняка такая трактовка удовлетворила бы ждущих от Чемберлена более красочного воображения, но он выбрал иной путь. Путь цивилизованного человека и джентльмена, который не может оставаться в стороне от грядущей катастрофы и сидеть сложа руки на задней скамье парламента, критикуя всё и всех подряд.

После многих лет, прошедших с тех далеких событий, кажется довольно странным, когда государственного деятеля обвиняют в том, что он считал своей миссией сохранение мира. Итоги, в том числе и Второй мировой войны, которой так жаждали на тот момент некоторые его коллеги по партии, говорят либо о том, что у этих людей недоставало воображения представить, какой будет новая мировая война, либо о невероятном цинизме, с которым они готовы были подвергнуть человечество таким испытаниям. К тому же, несмотря на пафос общей идеи «не допустить войны в целом, навсегда», на всю утопичность и возвышенную романтику подобного стремления, Чемберлен отнюдь не был восторженным идиотом.

Его решение о вступлении в силу плана «Z» было продиктовано отчетами экспертов о военном положении и его страны, и Франции, а также неоднократными консультациями с дипломатами. Судя по дневнику Кэдогана, о плане «Z» знал и он, и Ванситтарт уже к 8 сентября точно[421], не говоря уже о Галифаксе, который опять-таки единственный сохранял спокойствие и безмятежность («он велик: всегда спокоен, мудр и дружелюбен»[422]). Помимо прочего у Чемберлена было абсолютно ясное видение, что страна «не будет следовать за нами, если мы попытаемся принудить ее к войне из-за того, что национальное меньшинство не может получить автономию»[423]. «Если мы и должны воевать, это должно произойти из-за какой-то куда большей проблемы, чем эта». И, безусловно, были сообщения от практически всех доминионов, что они не поддержат метрополию, если она выберет войну. От Южной Африки до Австралии и Канады никто не гарантировал, что выбор войны будет правильно понят, в конце концов, это просто-напросто грозило распадом всей Империи.