Решение это было продиктовано и французской стороной, которая уже переложила свою ответственность за ситуацию на плечи Великобритании, хотя договор с Чехословакией был именно у Парижа, а не у Лондона. Десять миллионов французских солдат не хотели гибнуть из-за трех миллионов немцев, которые хотели и имели право присоединиться к рейху. Позиция же правительства Эдварда Бенеша вообще была мало понятна. За весь кризисный период чехословацкий парламент не собирался ни одного раза. Постоянный парламентский комитет также был лишен возможности влиять на решения. Вместо парламента созывалась лишь так называемая «группа двадцати», состоявшая из некоторых депутатов коалиционных партий, или же проводились отдельные совещания председателей этих партий, заседания парламентских фракций и т. д. Это было бесспорным нарушением конституции[424].
В разгар войны, когда посол Гендерсон будет работать над своими мемуарами «Провал миссии», он будет задаваться вопросом: «Должно ли в будущем фатальное решение о мире или войне не только для одного великого народа, но и для всего мира, снова находиться в руках единственного человека?»[425] Под этим единственным человеком он понимал Адольфа Гитлера, который, по его мнению, нес персональную и огромную ответственность за развязывание Второй мировой войны в сентябре 1939 года. Но в сентябре 1938 года таким единственным человеком, который мог решить, что ждет человечество — мир или война, — был Невилл Чемберлен. «Чрезвычайная новость! Чрезвычайная новость! Читайте про то, как могущественнейший человек Британской империи идет на поклон к Гитлеру!»[426] — выкрикивали мальчишки, продающие газеты.
Российскому читателю представляли много разных версий того визита: был переведен Ширер[427], американский корреспондент, находящийся тогда в Берлине и Праге; был переведен доктор Шмидт[428], переводчик Гитлера; огромное внимание уделялось работам того же Уинстона Черчилля. Иными словами, были представлены какие угодно интерпретации первого полета Чемберлена к Гитлеру, кроме версии самого премьер-министра, а она существует в весьма подробном его письме сестре от 19 сентября, когда он уже беседовал с французами и готовился ко второму своему визиту в рейх.
«19 сентября 1938
Даунинг-стрит, 10
Моя дорогая Ида,
В моем последнем письме я задался вопросом, что могло бы еще произойти, прежде чем я напишу снова, поскольку я знал, что час был близок, если уж этому было суждено случиться вообще. Важны были две вещи, первая, что план («Z». — М. Д.) нужно начинать как раз в то самое время, когда ситуация окажется самой мрачной, и вторая, что все это должно было стать полной неожиданностью. Я намеревался показать план Кабинету в среду и попросить его одобрения, но во вторник ночью я понял, что момент наступил, и должен был его использовать, пока не стало слишком поздно. Таким образом, я послал роковую телеграмму и рассказал Кабинету следующим утром, что я сделал. Конечно, они, по большей части, не поняли, как это шокирует мир, но одобрили мои действия, и затем последовали часы ожидания ответа, поскольку все должно было быть передано в Берхтесгаден. Наконец, после дневного ожидания мое беспокойство уменьшилось. Гитлер был полностью в моем распоряжении — и спрашивал, не приедет ли миссис Чемберлен со мной! Впоследствии я получил признание от самого Гитлера, и это было подтверждено другими людьми из его окружения, что он был поражен и воскликнул: «Я не уверен, возможно ли человеку его возраста проделать весь этот путь; я должен поехать в Лондон». Конечно, когда он рассматривал эту возможность, он понимал, что так не сделает, да и мне бы это не подошло, лишив мой маневр большей части его драматической силы. Но это показывает ту сторону Гитлера, которая удивила бы многих людей в нашей стране.
Я должен признаться в некотором небольшом волнении, когда я пролетал над Лондоном и смотрел вниз на здания, проплывающие под моими ногами, но это волнение скоро улетучилось, и я наслаждался изумительным зрелищем блестящих белых кучевых облаков, простирающихся далеко до горизонта подо мной. Когда мы приблизились к Мюнхену, мы вошли в шторм и какое-то время летели вслепую через облака, в то время как самолет качался и качался, как судно в море. После стюард пришел сказать, что мы снижаемся, и у меня было несколько нервных моментов, в то время как мы кружили над аэродромом. Но я был уверен, что наш экспериментальный самолет удачно завершит свой путь, и через минуту или две мы ехали на такси к главному зданию, где я и был принят Риббентропом, Дирксеном и неисчисляемыми чиновниками, одетыми в форму, в то время как охрана, сцепив руки, сдерживала толпу. Я чувствовал себя вполне свежим и был восхищен восторженным приветствием людей, которые ждали меня под дождем, кто-то бросал мне нацистское приветствие и кричал «хайль», их голоса сопровождали нас все время до станции. Там мы вошли в специальный поезд Гитлера для трехчасовой поездки в Берхтесгаден. Неудачно, что погода оказалась такой плохой, пейзаж должен был быть очень красивым, но горы окутывал туман. Люди полностью покрывали перекрестки, станции, высовывались из окон, все кричали «хайль» и приветствовали нас, когда мы прибыли. Толпы были на станции и возле отеля, все ждали нас с любопытством и волнением.
После короткого ожидания нас повели в Коричневый дом выше по горе. Вход в дом находится на другой стороне и выходит на своего рода террасу, с которой лестничный пролет спускается к дороге. Половину пути вниз проделал фюрер, без шапки, одетый в пиджак цвета хаки тонкого сукна с красной повязкой со свастикой на ней и военным крестом на груди. Он носит черные брюки, такие, какие мы носим вечером, и черные лакированные шнурованные туфли. Волосы у него каштановые, не черные, голубые глаза и довольно неприятное выражение, особенно в расслабленном виде, в целом, он выглядит совершенно непримечательным. Ты никогда не заметила бы его в толпе и приняла бы за маляра, которым он однажды и был. После некоторых слов приветствия он проводил и представил меня многим людям, среди которых я только выделил генерала Кейтеля, моложавого умно выглядящего военного с приятным лицом.
Мы вошли в дом и прошли через пустую небольшую комнату в знаменитую палату или скорее зал, один конец которого полностью занят обширным окном с видом на Зальцбург при великолепной погоде, но в этот день были видны только долина и основания гор. В противоположном конце было небольшое возвышение, на котором большой круглый стол накрыли для чая, в то время как около окна был второй стол для других чиновников. На стенах было много картин старых немецких и итальянских живописцев. Позади меня была огромная итальянская обнаженная скульптура!
Мы сели, я, затем Гитлер с переводчиком с другой стороны. Г<итлер> казался очень застенчивым и особенно не расслаблялся, в то время как я пытался вести светскую беседу.
Я. Я часто слышал об этой комнате, но она намного больше, чем я ожидал.
Г. И это вы, у которого имеются большие комнаты в Англии[429].
Я. Вы должны приехать и увидеть их сами через некоторое время.
Г. Должно быть, это вызовет демонстрации неодобрения.
Я. Хорошо, возможно, было бы мудрым выбрать другой момент.
В этот момент Г. позволил себе слабо улыбнуться.
После того как мы закончили пить чай, Г. спросил резко, какую процедуру общения я предлагаю. Я не хотел бы видеть двух-трех людей при нашем разговоре. Я ответил, что, если это будет удобным, я предпочту беседу тет-а-тет.
Вслед за этим он поднялся. Он, я и переводчик оставили эту комнату и пошли наверх через другой длинный зал с большим количеством картин (еще больше обнаженных натур), пока не пришли в его собственную комнату. Она была абсолютно лишена украшений. Не было даже часов, только камин, маленький столик с двумя бутылками минеральной воды (попить он мне не предложил), три стула и диван. Здесь мы сидели и говорили в течение трех часов.
