По большей части Г. говорил спокойно и низким голосом. Я не видел и следа безумия, но иногда он становился очень взволнованным и изливал негодование в адрес чехов так, что несколько раз я должен был останавливать его, чтобы у меня был шанс понять то, о чем он говорил. Я скоро увидел, что ситуация была намного более серьезной, чем я ожидал. Я знал, что его войска, солдаты и самолеты были готовы атаковать и только ожидали одного его слова, было ясно, что должны быть приняты быстрые решения, чтобы ситуация была спасена. Один раз он, казалось, говорил, что выступил бы против чехов сразу, я возмутился этим высказыванием, потому что не понял, зачем тогда он позволил мне проделать весь этот путь, и что я потратил впустую свое время. Он успокоился тогда, сказал, могли я уверить его, что британское правительство приняло бы принцип самоопределения (который не он предлагал), и тогда он был готов обсудить его дальнейшие действия. Я сказал, что не могу дать такую гарантию без консультации (Кабинета. — М. Д.). Мое личное мнение таково, что в принципе меня мало волнует, будут ли судетские немцы в рейхе или вне его согласно их собственным пожеланиям, но я видел огромные практические трудности в плебисците. Я должен был прервать наш разговор теперь, возвратиться, провести необходимые консультации и встретиться с ним снова. Это возможно, сказал он, но я очень сожалею, что вам придется совершить две поездки. Однако в следующий раз я приеду, чтобы встретить вас где-нибудь под Кельном. Я спросил его, какая тем временем будет сохраняться ситуация, и он обещал не отдавать приказов выступить против чехов, если, конечно, какой-нибудь возмутительный инцидент не форсирует события.
На пути обратно он был намного более сердечным, чем когда мы поднимались. Он спросил, во сколько я должен буду уехать, чтобы показать мне живописные красоты этого места утром, и когда я сказал, что должен уехать рано, так как промедление угрожает жизням людей, он сказал: о, хорошо, когда все это кончится, вы должны возвратиться, и я возьму вас в свой чайный домик наверху горы.
Впоследствии X. Уилсон получал известия от разных людей, которые виделись с Гитлером после нашей встречи, — что он был очень приятно впечатлен. Я разговаривал с человеком, которому Гитлер сказал, что я единственный, с кем он может поддерживать деловые отношения, и ему понравилась скорость, с которой я ухватил суть. Короче говоря, я утвердил в нем определенную уверенность, что и было моей целью. И мне показалось, что, несмотря на твердость и жестокость, какие я увидел в его лице, это человек, на которого можно положиться, когда он давал мне свое слово.
Ты не можешь вообразить, сколько замечательных писем я получил от самых разных людей. Наши комнаты усыпаны цветами и подарками, мне даже прислали золотые часы от голландского поклонника и удочки от их производителя.
Я стал уверен во всем с этих пор. Я видел Рансимена в пятницу по моему возвращению и имел беседу, длящуюся более часа, с королем, который отправил мне самое очаровательное сообщение и волновался совсем как мальчик. В субботу были два заседания Кабинета, продлившиеся пять часов, и, наконец, мы преодолели всех критиков, хотя некоторые из них организовали протест заранее. Вчера я рано встал, чтобы встретить французских министров, у нас с ними был утомительный день, переговоры не заканчивались до полуночи. Но мы все-таки пришли к единодушному решению и послали наши предложения чехам. Во время написания этого письма мы еще не получили ответа от них, но есть признаки того, что пусть и со многими горькими упреками они их примут. Пока я согласился встретиться с Гитлером в среду.
Хорошо, теперь уже половина первого, и я должен ложиться спать. Я все еще нахожусь в волнении, как и все эти тревожные дни, но сильного грызущего беспокойства не стало, я чувствую, что нет ничего, в чем можно было бы упрекнуть меня, и что, наоборот, теперь все идет тем путем, каким я и хочу.
К счастью, я чувствую себя хорошо, бодрым и удивительно неусталым. Энни великолепна, но я боюсь, когда это будет кончено, на нее навалится потрясающее напряжение, которое она переживает теперь.
Спасибо тебе и Хильде, ваши письма так много для меня значат. Хильда совершенно права, это была идея будто от сердца отца.
Ваш любящий брат Невилл.
Р. S.: Получил известие из немецкого источника, что я — самый популярный человек в Германии! «Он приехал, чтобы спасти нас от войны».
Действительно, как отметил переводчик Гитлера доктор Шмидт: «Когда толпа в авторитарном государстве так демонстративно аплодирует не своему богоподобному диктатору, а зарубежному государственному деятелю с демократического Запада под совсем не героическим зонтиком, это является совершенно нескрываемым выражением общественного мнения»[430]. Примечательно, что ни на Галифакса, ни на Гендерсона, ни на Чемберлена Гитлер не произвел внешне особенного впечатления. Для Галифакса он был человеком с «живыми голубыми глазами», Гендерсон писал о том, что фюрер впечатлял только немцев, Чемберлен не был впечатлен, но поверил ему. Бравировали англичане или в самом деле не попали в плен «магнетического обаяния Адольфа Гитлера», сложно сказать, но факт остается фактом: фюрер сначала был для них трудным партнером для переговоров, а после превратился в опасного сумасшедшего с манией величия, который ответствен за начало новой мировой войны.
Многие советские историки обвиняли Чемберлена в раболепии перед диктаторами и в восхищении Гитлером как вождем, в стремлении быть похожим даже идеологически на фюрера и дуче. Как мы можем видеть из письма Чемберлена сестре, восхищения особенного не было. Сам премьер-министр об идеологии говорил следующее: «У меня нет уклона в пользу нацизма, фашизма или большевизма, потому что их подоплека кажется мне несовместимой с тем, что существенно для меня, основа моего политического кредо — это свобода личности. <…> А вот за сохранение демократии, что означает и сохранение нашей свободы, я бы и сам боролся»[431].
Несмотря на нетерпение Чемберлена и даже некое презрение к оппозиции, он вряд ли готов был, например, расстрелять Эттли или Гринвуда и даже в ситуации с Ллойд Джорджем дрогнул бы. Куда больше ему нравилось оппозицию побеждать в дебатах, он наслаждался превосходством в палате общин, в этом, безусловно, было его главное отличие от диктаторов, с которыми ему приходилось иметь дело. Как говорил он в Бирмингеме еще в апреле 1938 года: «Мы не можем осуждать политическую систему других стран, но ни фашизм, ни коммунизм не гармонируют с нашим характером. <…> И все же… <…> не забывайте, что мы все члены человеческого рода, со своими страстями и привязанностями, страхами и желаниями. Должно быть что-то общее между нами, и если только мы сможем найти это общее, то, возможно, сократим нашу отчужденность с остальной Европой. У нас может быть особая специальная миссия — быть миротворцами и посредниками. Древний историк однажды написал о греках, что они сделали нежной жизнь мира. <…> Я не могу вообразить более благородного стремления для английского государственного деятеля, чем получить то же самое признание от его собственной страны»[432].
Рабочий день Чемберлена в рейхе длился в целом 16 часов. Как отмечал посол Гендерсон, «значительно для любого, а премьер-министру было 69 лет»[433]. Чемберлен возвратился в Лондон 16 сентября. Прибыв на аэродром Хестон, он сказал: «Вчера у меня был долгий разговор с герром Гитлером, это был откровенный разговор, но дружественный, и я чувствую теперь, что мы понимаем друг друга. Я должен обсудить результаты переговоров с моими коллегами и особенно с лордом Рансименом. Позже, через несколько дней, я вновь увижусь с герром Гитлером, только на этот раз, по его словам, мы найдем какой-нибудь город поближе, это сбережет силы старика для еще одного путешествия». Палате общин Чемберлен объявил, что «один только мой визит предотвратил вторжение (немецких войск в Чехословакию. — М. Д.)»[434]. Будто в доказательство его слов начались волнения на польской границе, Польша также претендовала на часть Чехословакии, а итальянцы подготавливали военный штат на случай, если начнется война.
