Самым ярким, в том числе и визуально, стало выступление адмирала Роджера Кийса, который был при полном параде и в тот же день уходил на фронт. Сверкая орденами, он разбил все доводы правительства, показав нелепость, с которой была проведена норвежская кампания, но парадоксально исключая из ответственности за все это первого лорда Адмиралтейства. Во второй день защищал Кабинет сэр Самюэл Хор, министр авиации. После Уинстон Черчилль благородно принял на себя вину за провал операции[560], прекрасно сознавая, чья же в итоге окажется «решающая ответственность», на что «бритва парламента» Дэвид Ллойд Джордж ответил своему старому другу: «Не превращайтесь в бомбоубежище для снарядов, которые летят в правительство!»[561] Ллойд Джордж продолжил свою речь, в которой потребовал, чтобы премьер-министр, которого он ненавидел с 1916 года, принес себя в жертву: «Он призвал к жертве. Страна подготовлена к каждой жертве, пока у нее есть лидер… Я говорю торжественно, что премьер-министр должен показать пример жертвы, потому что нет ничего, что может более способствовать победе в этой войне, чем то, что он должен пожертвовать своим постом»[562]. Учитывая мастерство парламентской интриги, в котором и Уинстон Черчилль и Дэвид Ллойд Джордж поднаторели еще, когда опрокидывали правительство Асквита в далеком 1916 году, а также их тесные дружеские отношения, вряд ли можно сомневаться, что подобная демонстрация, особенно с прямыми словами Ллойд Джорджа, желающего обелить морского министра и очернить премьера, была абсолютной импровизацией.
Невилл Чемберлен вновь подчеркнул: «В качестве главы Кабинета я беру на себя основную ответственность за действия правительства»[563]. Лейбористы ждали этого момента и вынесли вотум недоверия правительству военного времени. Это воодушевило премьер-министра, который все еще рассчитывал на поддержку. Он взметнулся к трибуне и сказал: «Никакое правительство не может вести войну эффективно, если у него нет поддержки общественности и поддержки парламента. Я принимаю ваш вызов! Я даже рад ему, по крайней мере, мы увидим, кто с нами, а кто против нас. И я призываю своих друзей, а они у меня еще есть в этой палате, поддержать нас во время голосования!»[564]
И депутаты палаты, и позже исследователи обвиняли Чемберлена в этом столь личном призыве к друзьям. Премьер-министр перенес всё в плоскость личного отношения, но разве же не были эти дебаты абсолютным и очевидным выражением ненависти лично к Невиллу Чемберлену? На деле пока еще премьер-министр вторично процитировал Бенджамина Дизраэли, как процитировал его в 1938 году, когда говорил о «мире для нашего поколения». Дизраэли, чья политическая мудрость бесспорна, как-то заметил: «Единственное, о чем мне приходится заботиться, — это мои друзья. Если они меня поддержат, я все преодолею и добьюсь триумфальной победы. Но существует ли дружба в августе?» В августе обычно парламент распускают на каникулы и депутаты разъезжаются по своим округам или уезжают в отпуск.
И если во времена Дизраэли дружба в августе существовала, то во времена Чемберлена в мае ни о какой дружбе не могло идти и речи. Разумеется, для настоящих политиков интересы государства должны стоять выше личных отношений. Тем не менее то, что происходило тогда в мае, скорее напоминало персональный конфликт, нежели соответствовало интересам страны. Правительство выстояло, но цифры были ошеломляющими — 281 голос «за» и 200 — «против», тогда как обычно вотумы недоверия отвергались большинством в две сотни голосов. Это было «технической победой и сокрушительным моральным поражением»[565].
Против правительства были и многие консерваторы, которые раньше решительно поддерживали политику Чемберлена. Леди Астор или все тот же Леопольд Эмери. Именно он еще в первый день дебатов расписывался в комплиментах правительству военного времени Ллойд Джорджа, клеймил лично премьер-министра и, наконец, прокричал знаменитые слова: «Пришло время для создания действительно национального правительства. <…> Я процитирую сейчас, хоть и с большой неохотой, слова Кромвеля, обращенные к Долгому парламенту, когда Кромвель пришел к выводу, что этот парламент больше не способен управлять делами нации. Кромвель тогда сказал: «Вы сидели слишком долго, чтобы быть в состоянии творить добро. Уходите и пусть с вами будет покончено. Во имя Господа уходите!»»[566]. Выслушать подобное от старого друга для Невилла Чемберлена, конечно, было откровением.
Дебаты завершать следовало Галифаксу в палате лордов. Его биограф, лорд Биркенхед, сын того самого Ф. Е. Смита, отмечал, что он был «странным и почти неземным образом отстранен»[567], прося «не прессовать» его относительно технических деталей и туманно заявляя: «У нас есть одна цель. Если бы это имело место, и кто-то думал, что другие люди могли сделать работу лучше, то, конечно, никакой член правительства, насколько я знаю, не хотел бы быть освобожденным от ответственности, которая не может принести личное удовлетворение, но только бремя, которое время от времени должно быть почти невыносимо»[568]. Лорд Галифакс вообще всегда очень витиевато выражался, нагромождая в своих предложениях бесконечные словесные конструкции. В основном речи ему писали секретари, редко когда он работал над ними сам, в отличие от Чемберлена, который к подобным услугам прибегал считанные по пальцам разы, хотя и занят был куда более своего друга.
Невилл Чемберлен с самого начала своей политической карьеры ненавидел само занятие политикой за то, каким грязным оно было в действительности. В том мае казалось, что вся грязь, которая была возможна, вылилась на его голову. Это очень сложный вопрос, возможно ли оставаться джентльменом в подобной ситуации и в политике в целом. На момент мая 1940 года джентльменами оставались очень немногие. Например, сэр Хорас Уилсон, который поддерживал премьера во всех начинаниях, как поддерживал и весной 1940 года. Чехи без обиняков называли его «свиньей», а он в те дни мог уйти с ужина, чтобы побыть с премьер-министром. Как вспоминал лорд Уолтон: «Никто никогда не нуждался в непредубежденной преданности больше, чем Н. Ч., который, при его кажущейся идеальной семейной жизни, был одинокий человек по своей природе. Я помню, Уилсон после ужина оставил меня, сказав: «Я должен пойти и заботиться о своем руководителе: он чувствует себя очень одиноким сейчас»»[569]. Кстати, после отставки премьер-министра Черчилль напрямую заявил Уилсону, что если тот еще раз сунет свой нос в политику, то «поедет губернатором в Гренландию».
Для Чемберлена произошедшее в парламенте, безусловно, стало неприятным сюрпризом, но премьер-министр никогда не стал бы премьер-министром, если бы стойко не переносил подобные неудачи. Правда, сюрпризы на этом не заканчивались. Мрачный, но не смирившийся, он думал, что еще не все потеряно. Дебаты, безусловно, огорчили его, но как отмечал Кэдоган, они были «ужасны, но не думаю, что фатальны. По моему мнению, Н. Чемберлен — лучший премьер в поле зрения. Единственная альтернатива — Г. (Галифакс. — М. Д.), и это было бы его концом»[570]. Кэдоган же изумлялся поведению палаты общин: «Но какое скотское место эта п. о.! С каким восхищением они наскакивают на хорошего человека, когда он оступается! <…> Политика — действительно грязная вещь. Я не думаю, что они получат лучшего премьер-министра, чем Невилл. Но должна быть «умиротворена» вся их скотская ничтожная зависть и ревность»[571]. Все произошедшее еще не казалось критическим, у Чемберлена были объективные шансы остаться. Усугубил все второй сюрприз, который подготовили своему премьеру министры в правительстве.
