Война была личной трагедией этого абсолютно штатского человека, ему хотелось сажать деревья и цветы в Чекер-се: «Я получил несколько великолепных георгинов, чей сорт назван в мою честь. Цветы размером более девяти дюймов (23 сантиметра. — М. Д.), по цвету — смесь желтого, сиреневого и розового, они действительно очень красивы. Но доведется ли мне когда-нибудь выращивать цветы снова?»[529]
Остановить войну, хотя ему поступало множество писем с подобными призывами, он не мог и не хотел. Тем временем советские войска вошли в Польшу. 28 сентября 1939 года Варшава капитулировала. Как и предсказывал премьер-министр, Гитлер тут же обратился к народам Европы с предложением о перемирии. Этого предложения Невилл Чемберлен «боялся больше, чем воздушного налета»[530], боялся его соблазнительности, его подкупающего эффекта, который произведет впечатление и на страну, недовольную войной. «Я получил 2450 писем, и в 1860 из них в той или иной форме был призыв «остановите войну». <…> «Вы остановили войну ранее, конечно, вы можете найти выход и теперь, прежде чем мы окажемся на краю пропасти»»[531].
Тут же воспользовался этой ситуацией Ллойд Джордж, который мечтал опрокинуть правительство всеми доступными средствами. Он немедленно выступил с инициативой принятия предложений о перемирии Гитлера и здесь уже столкнулся не только с гневом премьер-министра, но и вся палата общин немедленно ополчилась на «валлийского волшебника». Чемберлен с должной твердостью предложения Гитлера отверг. В палате лордов ему вторил Галифакс: «Когда проблема в сфере международных отношений обострена, поскольку сегодня в Германии отрицаются элементарные права человека, эта проблема затрагивает уже что-то более инстинктивное и глубокое в универсальной совести человечества. Поэтому мы боремся, чтобы поддерживать власть закона и важность милосердия в деловых отношениях между людьми в великом обществе цивилизованных государств»[532].
Чемберлен опасался этого мирного предложения Гитлера не потому, что не хотел мира, а потому, что перестал верить Гитлеру и ждал переворота, надеясь, что немцы сами откажутся от своего фюрера. Премьер-министр боялся реакции, которую подобное предложение вызовет. И, действительно, Дэвид Ллойд Джордж с его призывами к миру (хотя Чемберлен не верил и ему и видел в этом исключительно уловку по свержению своего правительства) стал только первой ласточкой в этом процессе.
Начали просыпаться доминионы, в частности, Канада призывала к конференции с нейтральными державами — Италией, США, СССР; лейбористы начали кампанию за договорной мир, включающий даже пересмотр колониальной системы. Чемберлен по этому поводу иллюзий не испытывал, у него была своя стратегия, о чем он писал сестре: «Моя политика продолжает оставаться прежней. Держаться, хотя это и трудно. Продолжать экономическое давление, спешить с производством боеприпасов и военными приготовлениями с предельной энергией, не предпринимать наступления, если Гитлер не начнет его сам. Я считаю, что, если нам разрешат продолжить эту политику, мы выиграем войну к весне. Но сможет ли Гитлер позволить нам сделать это? Как я писал тебе, военные (не политики) не думают, что он пойдет на подобное. С военной точки зрения они полагают, что сначала он вытеснит французов с участка, который они заняли между линиями Зигфрида и Мажино. Тогда они навалятся на линию Мажино, и когда максимальное количество французских войск будет собрано там, они сделают внезапный налет на Голландию и Бельгию, возможно, сопровождаемый воздушным нападением на наши аэродромы, порты и авиационные заводы. <…> До сих пор у меня было единодушное согласие коллег, включая Уинстона, который, и я рад это сказать, хоть и наслаждается каждым моментом войны, но достаточно благоразумен, чтобы не рисковать нашими военно-воздушными силами в операциях, которые не будут решающими»[533].
Опять премьер-министр, что называется, как в воду глядел. До зимы 1940-го открыто выступать никто не собирался. Ожесточенные бои велись только на море, британские подлодки топили немецкие с переменным успехом к большому удовольствию первого лорда Адмиралтейства. Черчилль продолжал свои бумажные бомбардировки, заваливая Чемберлена письмами, мало имеющими отношение к его обязанностям. Премьер-министр, наконец, просто не выдержал, вызвал его к себе и отчитал за то, что он отнимает у него время, а также за то, что будет потом издавать все эти письма в своих книгах, Черчилль пообещал, что больше так делать не станет.
Это была действительно «странная война». Затишье становилось невыносимым, в людях оно возбуждало нервозность, не способствовали спокойствию и «блэкауты» (прекращение подачи электроэнергии) и тренировочные сигналы воздушной тревоги. Чемберлен перечитывал комедии Шекспира, «чтобы отвлечься от нытья прессы и палаты общин»[534]. Черчилль, с которым после того разговора, казалось, удалось сохранить самые теплые отношения, показывал ему свой подвал-бомбоубежище в Адмиралтействе, где работал 24 часа в сутки и планировал всевозможные морские операции. То, что он был при деле и не мешался, очень устраивало премьер-министра, который все-таки считал Черчилля ребенком, иногда очень вредным, но если его занять любимым делом, то вполне плодотворным. Успешность же войны для Чемберлена определялась не количеством потопленных германских судов, а тем, что «кровавые побоища» все еще были туманной и едва ли возможной перспективой («если мы сможем достигнуть нашей цели без массовых убийств, какое это будет облегчение!»[535]), и хорошим темпом, с которым продолжалось перевооружение и укрепление оборонных позиций страны. К 1940 году британцы уже производили больше боевых самолетов, чем немцы, а радарная сеть противовоздушной обороны, ранее охватывающая только эстуарий Темзы, теперь охватывала все побережье.
В ноябре 1939 года Чемберлен заболел. Обычный приступ подагры мало того что переместился на другую ногу (левую; раньше обычно страдала правая), так еще и руки и запястья раздулись и покрылись сыпью «как от странно ядовитой крапивы»[536]. Из-за этого он, весь в мази, в льняных перчатках лежал в постели и авторучкой, которую ненавидел, проклинал свое положение в письмах сестрам, оставляя на бумаге кляксу за кляксой. Доктор успокаивал его, что при подагре такая сыпь обычный случай… Долго поболеть ему не удалось. Уже через неделю он вновь собирал Военный кабинет, встречался с Даладье и Гамеленом и произносил речи. Окончательно поправился Чемберлен от этих странных проявлений подагры только к декабрю, как раз к моменту ввода советских войск в Финляндию (30 ноября 1939 года).
Чемберлен так прокомментировал политику СССР: «Ситуация осложнена последним перформансом Сталина, который, кажется, вызвал намного больше негодования, чем нападение Гитлера на Польшу. Хотя это выглядит не хуже нравственно, но, вероятно, будет менее жестоко осуществляться. Я предполагаю, мир не был уверен, что нападение на поляков было ошибкой, в отличие от нападения на финнов. Я так же, как и любой, возмущен поведением русских, но обязан отметить, что союзнические силы вряд ли пострадают от всего этого»[537].
В этом премьер-министр ошибся. Финляндия, которая не продержится дольше марта 1940-го, сражаясь с Красной армией, что будет иметь для союзников — Великобритании и Франции — серьезные последствия, вызвала заметное изменение политического климата. Чемберлен признавался, что не видел врага в России, врагом номер один для него оставался Адольф Гитлер[538], с этим связаны его умозаключения. Симпатий к СССР у него не было, но и желания воевать с Советским Союзом он не имел. Отчасти этим же объясняется та слабая помощь, которую союзники оказали Финляндии, но основной причиной было то, что и Швеция, и Норвегия отказались пропустить союзнические силы через свои территории, таким образом отдав Финляндию в руки СССР.
