Гитлер, получив письмо, долго беседовал с Гендерсоном, извергая свой гнев на бессовестных поляков, как прошлой осенью он клеймил чехов и лично Бенеша, говорил, что искренне старался на благо англо-германских отношений, но более Чемберлену не доверяет, так как видит, что его основной целью является война с рейхом[511].
25 августа Галифакс и Рачиньский, посол Польши в Лондоне, подписали договор о взаимопомощи. Документ предполагал немедленную помощь партнеру, «вовлеченному в военные действия с европейской державой в результате агрессии последней» (статья 1) или «любого действия европейской державы, которое явно ставит под угрозу, прямо или косвенно, независимость одной из Договаривающихся сторон» (статья 2)[512]. Фактически соглашение это войну вовсе не отодвигало, как хотелось бы Чемберлену, а, наоборот, приближало. Того же 25 августа Гитлер вызвал к себе Гендерсона, которому передал письмо для британского правительства. Тот в свою очередь моментально переправил его в Лондон, куда вылетел и сам для консультаций по возможному ответу. В этом письме фюрер говорил о том, что германо-польский вопрос должен быть урегулирован в ближайшее время, независимо оттого, какими и с кем обязательствами связана Польша, оказавшаяся запертой между Советским Союзом и рейхом, объявившими себя союзниками. Также говорилось, что новая война будет куда страшнее и разрушительнее войны 1914–1918 годов, но что фюрер по-прежнему искренне желает соглашения с Великобританией и что это его последнее предложение мирного соглашения с Британской империей.
Вот как описывал все события сам премьер-министр, получивший этот ультиматум Гитлера, в письме сестре 27 августа:
«Уф! Какая неделя. Еще одна или еще две такие недельки отняли бы целые годы моей жизни. Будет ли все это только войной нервов или просто предварительной ста-дней реальной войны, но нервы нужны очень крепкие, чтобы выдержать все и сохранить здравомыслие и храбрость. Я чувствую себя подобно человеку, ведущему неуклюжего партнера по узкой изогнутой дороге вдоль пропасти. <…> Конечно, слухи, в том числе и нашей собственной секретной службы, все время сообщают информацию «из абсолютно надежного источника» наиболее тревожного характера. Я не знаю, сколько раз нам давали точную дату и даже час, когда немцы войдут в Польшу, и механизм, который должен неизбежно затянуть нас в шестеренки войны, запустится. Все же они еще в Польшу не вошли, и, как всегда, я использую каждый час, который обходится без катастрофы, чтобы внести лепту в медленно накапливающиеся наши антивоенные силы. Возможно, худшее испытание произошло в пятницу <25 августа>, когда в 12.45 мы узнали, что фюрер послал за Гендерсоном в 1.30. Посол хотел знать, о чем мы могли бы уполномочить его заявить. Мы могли лишь ответить, что пока не узнаем, зачем за ним послали, мы не можем предоставить ему ответ; и как только выяснится что-либо новое, то он должен обратиться к своему правительству. После того последовала большая часть периода ожидания. К несчастью, мои люди не могли ничем меня занять, и я сидел с Энни в гостиной, неспособный читать, неспособный говорить, просто сидел бездействовавшим с грызущей болью в животе. Казалось слишком вероятным, что Гендерсону всучат ультиматум и дадут несколько часов, чтобы уехать. Все же час за часом шел, ничего слышно не было, и я начал немного приободряться. Если бы это был ультиматум, то Гендерсон, конечно, был бы уже уволен и позвонил бы нам по телефону до настоящего момента. Наконец Ф. О., усталый от ожидания, дозвонился до Берлина и узнал, что посол провел час с четвертью с Гитлером, получил от него документ, который, как мы могли предполагать, был попыткой вбить клин между нами и Польшей, и что Гитлер убедил его лететь на следующий день с этим текстом домой и предложил предоставить ему самолет для этого. Тем временем Гендерсон посылал отчет своего разговора в двух длинных шифрованных телеграммах. Я получил первую телеграмму за ужином той ночью и счел ее непонятной, но поскольку мне сказали, что вторая не будет расшифрована до полуночи, я отказался сидеть и ждать и лег спать! Следующим утром она была на столе для завтрака, но я позавтракал и прочитал газеты прежде, чем открыть коробку. Наконец я добрался до нее и во время всего вчерашнего дня изучал, пытаясь вместе с Галифаксом и нашими соответствующими чиновниками придумать ответ. Гендерсон не прилетал почти до обеда, Энни приготовила нам ланч к шести, открыла комнаты и затем ушла, в то время как мы обсудили ситуацию. Потом было заседание Кабинета поздно днем, а затем я засиделся до полуночи, переписывая наш ответ.
Это был изнурительный день. Энни, как всегда в критические моменты, была спокойна и весела, и ее спокойствие в таких случаях — неизменная помощь и поддержка для меня. Столько женщин стали бы истеричными или, по крайней мере, взволнованными, но она умеет всегда сохранять холодную голову.
<…> Я полагаю, что заявление, которое мы сделали после заседания Кабинета, показав намерение выполнить наши обязательства несмотря на российское предательство, было важным и, возможно, решающим фактором в развитии ситуации. <…> Я думаю, что теперь мы можем быть вполне уверены, благодаря политике, которой мы следовали с Италией, что она не присоединится к рейху, если Гитлер пойдет войной на Польшу. И Япония была так глубоко потрясена происходящим, что мы можем счесть наши неприятности в отношениях с ней значительно уменьшенными, если не устраненными вовсе. <…>
Относительно предложений Гитлера, вопреки распространенному мнению в Берлине, они не включают в себя предложения мирного решения польской проблемы. Наоборот, они выводят Польшу как вопрос, который будет улажен Германией, и после этого (то есть если мы оставим Германию в покое) Гитлер сделает нам великолепное предложение, которое в действительности будет англо-немецким союзом. Менталитет этого экстраординарного человека был бы невероятен для любого, кто не видел его и не говорил с ним. Я полагаю, что в волнении о перспективе этого англо-немецкого союза, возможность которого открылась для него с новой стороны после стремительного заключения соглашения с русскими, он почти забыл о Польше! Но мы забывать ее не думаем»[513].
В ответе для Гитлера, который посол Гендерсон повез 28 августа в Берлин, было следующее: в то время как обязательства правительства Его Величества, данные Польше, остаются в силе, указывалось, что польское правительство было готово вступить в переговоры с немецким правительством для разумного решения предмета спора на основе охраны существенных интересов Польши и международной гарантии урегулирования в конечном итоге. Правительство Его Величества соответственно предлагало, чтобы следующий шаг был инициированием прямых обсуждений между польскими и немецкими правительствами на этой основе и принятии непосредственных шагов, чтобы снять напряжение. Кроме того, правительство Его Величества обязалось использовать все свое влияние в целях содействия решению, которое могло бы быть удовлетворительным для обеих сторон и которое подготовит путь к переговорам более широкого спектра вопросов между Великобританией и Германией, чего и желали обе страны. Наконец, после ссылки на ограничение вооружений правительство Его Величества указало, что, тогда как справедливое урегулирование польского вопроса могло бы открыть путь к миру во всем мире, отказ выполнить это разрушит надежды на лучшее понимание между нашими странами и погрузит целый мир в войну.
Гитлер получил этот текст от Гендерсона около 11 часов вечера 28 августа. Он попросил срок для обсуждения данного послания со своим правительством, на что посол, убежденный в том, что предложение его правительства максимально лаконично и все еще можно исправить, с надеждой согласился. Ответ же фюрера надежд миру, казалось, не оставлял. В ультимативной форме в нем было указано, что 30 августа в Берлине ждут польского эмиссара, способного вести переговоры по Данцигу и коридору, а от Лондона ждут полного забвения Версальского соглашения. Послу документ был передан в 19.15 29 августа, с учетом шифрования телеграмм такого порядка в лучшем случае премьер-министр получил бы его вновь к завтраку 30 августа, то есть непосредственно в тот день, когда в Берлин уже должен был отправиться для переговоров представитель Польши. Разумеется, такие предложения рейха теперь выглядели издевкой. Все же Гендерсон не растерялся, пригласил к себе польского посла в Берлине, передав ему всю информацию, а сам снесся с Галифаксом, и скорый приблизительный ответ британского правительства имел уже к четырем часам утра 30-го числа.
