На немецком направлении продолжал работать посол Гендерсон, понимая, какая огромная ответственность лежит на нем и изо всех сил стараясь сделать хотя бы что-то для нормализации англо-германских отношений. Но Гитлер и слышать не хотел об этом, заявляя, что пока Британия продолжает переговоры с Советским Союзом, никаких переговоров с Лондоном у него быть не может. Гендерсон, ведя эту партию, предпочитал тайно договариваться о возможных соглашениях с СССР, тогда как советская пресса регулярно публиковала все документы об англо-франко-советских переговорах, лишая их какой-либо даже необходимой секретности.
Невилл Чемберлен трезво отдавал себе отчет в том, что в скором времени ждет всю Европу: «На самом деле, я не слишком сомневаюсь в том, что Гитлер хорошо осведомлен о серьезности наших намерений. Единственный вопрос, на который он не может уверенно ответить, состоит в том, хотим ли мы напасть, как только станем достаточно сильны. Если бы он думал, что мы сделаем это, он, естественно, утверждал бы, что ему нужна война сейчас, когда он готов к ней, а не ожидание, пока к ней подготовимся мы. Но различными способами я пытаюсь донести до него правду. Данциг, конечно, в настоящее время опасное пятно на карте. Я ясно сказал Муссо, что если Гитлер попытается получить его силой, это будет означать начало европейской войны, за которую он будет ответствен. Если поляки позволят согласиться, чтобы Данциг перешел в рейх, я приложу все усилия, чтобы получить мирное согласованное решение. Но все это недостаточно хорошо. Все это мы попробовали в Мюнхене, но Гитлер уничтожил договоренности, когда ему стало это выгодно. Я сомневаюсь, есть ли в настоящее время реальное решение за исключением войны, но если у диктаторов была бы хоть капелька терпения, я могу предположить, что такой путь мог быть найден. Он бы удовлетворял и немецкие требования и сохранял независимость Польши, ее экономическую безопасность. <…> Я довольно устал от бесконечных личных нападок на меня»[508].
Чемберлен продолжал искать возможности избежать войны. Он вновь с личными письмами обращался к Муссолини, предлагая ему стать посредником между Лондоном и Берлином и уговорить Гитлера на двенадцатимесячную отсрочку проблемы Данцига. За это время возможно было бы что-то придумать и изобрести. В июле 1939 года в Британию приехал Гельмут Вольтат, доверенное лицо маршала Геринга, переговоры с ним проводил сэр Хорас Уилсон. В ходе их возникла идея некоего оборонительного союза сроком на 25 лет, но, к сожалению, об этом разговоре стало известно прессе, что Чемберлена привело в ярость. Сами переговоры, казалось, он оценивал положительно, сестре он написал так: «Одна вещь, я думаю, ясна, Гитлер пришел к заключению, что мы говорим серьезно и что для главной войны время еще не настало. Он повторяет и мои ожидания. В отличие от некоторых моих критиков, я иду еще дальше и говорю, что чем дальше война отодвигается, тем менее вероятно, что она состоится вообще. В это время мы идем к совершенствованию нашей обороны и наращиванию оборонных мощностей наших союзников. Именно это Уинстон и К° никогда, кажется, не понимали. Нам не нужна захватническая армия, достаточная, чтобы одерживать сокрушительные победы. Все, чего мы хотим, это силы обороны, достаточно мощные, чтобы лишить возможности другую сторону победить кроме как такой ценой, которую они заплатить бы не смогли. Именно это мы делаем, и когда немцы сообразят это… <…> тогда мы сможем говорить. Но время для такого разговора еще не пришло»[509]. В этом было коренное отличие Чемберлена и от Гитлера, и от Черчилля, и от всех остальных, так страстно жаждущих завоеваний: никаких наступательных и захватнических действий армия Британской империи не должна была вести. Именно тогда премьер-министром уже была сформулирована его позиция, которая после выльется в так называемую «странную войну».
Нападать на Германию он совершенно не собирался, его душа не жаждала победного въезда в Берлин на танках, военных парадов на завоеванных территориях и прочих людоедских демонстраций. Задачей Чемберлена было максимально осложнить любую попытку завоевания его Империи и в принципе создать такие оборонительные силы, с которыми любой противник предпочел бы не связываться. И определенных успехов в этом он достиг. Если в 1938 году Британия произвела три тысячи самолетов, то в 1939-м — уже восемь. Тоннаж военно-морского флота значительно превышал великие дни 1912–1914 годов, в пять раз увеличилось производство оружия, а воинская повинность увеличила число территориальных войск в десятки раз. Всего этого удалось добиться только упорством премьер-министра, который вынужден был выслушивать в палате общин от лейбористов, регулярно подвергающих обструкции его военные программы, то, какой он «поджигатель войны» и «головорез».
Диктаторам не нужно было отчитываться перед своими министрами и парламентами за каждый пенни, потраченный на армию. Невилл Чемберлен сражался за мир со всеми, включая даже близких друзей и коллег, и неудивительно, что периодически он чувствовал себя одиноким. Опереться ему было не на кого, не говоря уже о том, чтобы переложить на кого-то решающую ответственность. Единственный, кто всегда его поддерживал и безукоризненно выполнял любые поручения, был сэр Хорас Уилсон, его верный «Горацио». Ждать того же от Галифакса или Идена, несмотря на то, что их личные отношения теперь были весьма дружескими и теплыми, не приходилось.
Оппозиция, в том числе и внутрипартийная, регулярно доставляла Чемберлену хлопоты. Почуяв близкую развязку, Уинстон Черчилль, заручившийся поддержкой лейбориста Гринвуда, с которым они всегда могли найти общий язык за стаканом бренди, так как оба любили крепко выпить, решил собрать палату общин, хотя летом она традиционно находилась на каникулах. «Уинстон и его группа готовят заговор, чтобы созвать Государственный совет, который должен нести ответственность за созыв парламента, — писал Чемберлен сестре. — Бесполезно продолжать говорить, что этот и подобные планы нацелены не на премьера. Они просто означают, что поскольку премьер-министру нельзя доверять, оппозиция или открыто или скрыто должна вырвать политику из его рук. Но они едва ли могут ожидать, что я признаю, будто их поддерживает еще кто-либо в стране кроме их немногих приверженцев»[510].
«Партия войны» жаждала крови и была в ужасе от того, что Чемберлен может подготовить им «новый Мюнхен», проткнув своим знаменитым зонтиком все их надежды. Но пока он проткнул оппозицию, сокрушительно разбив ее на состоявшихся дебатах и провалив ее вотум недоверия правительству, за что был награжден выкриками «ловкий плут!».
Но плутом половчее оказался Иоахим фон Риббентроп, который вырвал свой личный дипломатический триумф из рук Геринга. Маршал через опять-таки своего посредника, на этот раз шведа Далеруса, в середине августа 1939 года вел переговоры о возможности своего визита в Британию, в Чекере, где он мог бы поговорить непосредственно с премьер-министром Чемберленом. С Далерусом в ту августовскую неделю общался лорд Галифакс, и вряд ли нужно говорить, что переговоры эти никаких плодов не принесли. А полковник Бек, несмотря на то, что в начале августа разразился новый кризис в германо-польских отношениях, оставался беспечным и запрашивал у Лондона, как стоит себя вести польскому послу в сентябре, во время традиционного партийного съезда в Нюрнберге. Ночью 23 августа 1939 года в Москве рейхсминистр фон Риббентроп подписал свой знаменитый пакт с наркомом иностранных дел Молотовым в присутствии товарища Сталина. Далее события закружились стремительно.
Чемберлен отреагировал на это личным письмом Гитлеру, которое повез ему в Берхтесгаден посол Гендерсон. «Очевидно, известие о германо-советском соглашении воспринято в некоторых кругах Берлина как показатель того, что вмешательство Великобритании в польские дела больше не является обстоятельством, с которым приходится считаться. Большей ошибки нельзя было бы допустить. Какой бы характер ни носило германо-советское соглашение, оно не может изменить обязательств Великобритании в отношении Польши, о которых правительство Его Величества неоднократно и открыто заявляло публично и которые намерено соблюдать. <…> Высказывалось мнение, что если бы правительство Его Величества заняло более определенную позицию в 1914 году, можно было бы избежать большой катастрофы. Верно или неверно такое предположение, но правительство Его Величества убеждено, что на этот раз такого трагически неправильного понимания ситуации не будет. <…> Таким образом, сделав наше положение совершенно ясным, я хочу повторить Вам свое убеждение, что война между нашими двумя народами была бы самым большим бедствием, которое могло произойти. Я уверен, что этого не желают ни наши люди, ни Ваши, и я не нахожу, что вопросы, возникающие между Германией и Польшей, не могут быть решены без использования силы. <…> Мы были и в любом случае будем готовы помочь в создании условий, в которых такие переговоры могли бы состояться и в которых стало бы возможным одновременно обсудить более широкие проблемы, затрагивающие будущее международных отношений, включая вопросы, представляющие интерес и наш и Ваш. <…> Если возникнет необходимость, правительство Его Величества полно решимости и готово использовать все вооруженные силы, которые имеются в его распоряжении, и невозможно предвидеть, каким будет конец однажды начатых военных действий. Было бы опасной иллюзией думать, что если война начнется, то закончится быстро, даже если успех будет достигнут на одном из нескольких фронтов, на которых придется биться. Ввиду тяжких последствий для человечества, которые могут последовать в результате действий руководства, я надеюсь, Ваше превосходительство, что Вы с величайшей осмотрительностью взвесите доводы, приведенные мною».
