И не случайно очень многие, в том числе румынский министр Гафенку[499] или английский историк Френсис Нейлсон[500], абсолютно однозначно обвиняли в преступном поведении министра иностранных дел Польши и именно на плечи Бека возлагали ответственность за начало Второй мировой войны[501]. Но Бек, безусловно, не сам себе выдал гарантии от британского правительства, и забывать о решающей роли лорда Галифакса в этом не стоит. Напротив, следует об этом помнить, равно и о том, как он «замечательным» образом подготовил переговоры с Советским Союзом, которые наконец-то все-таки открылись 27 мая 1939 года.

Чемберлен же активно занялся программой перевооружения. По-прежнему он полагал, что наращивание военной мощи Британской империи сделает ее не только сильной в случае худшего исхода событий, но сможет удержать диктаторов от новых преступных к делу мира шагов. В середине апреля им было учреждено министерство снабжения, аналог Национальной службы, в которой когда-то он начинал свою политическую деятельность. Возглавил его старый друг и коллега премьер-министра еще по министерству здравоохранения Артур Робинсон. 27 апреля 1939 года приказом премьера в Великобритании была введена всеобщая воинская повинность. В ответ на это Адольф Гитлер тут же разорвал и англо-германское морское соглашение, и их с премьер-министром декларацию, подписанную в Мюнхене, а заодно и соглашение, подписанное им с польским лидером Пилсудским в 1934 году сроком на десять лет. Чемберлен, не ждущий ничего иного, писал: «На меня это не произвело такого уж мрачного впечатления. Я полагаю, что каждый месяц без войны делает войну вообще все маловероятнее, и хотя я ожидаю, что у нас будет больше моментов острого беспокойства, чем до этого, все же хладнокровно я не считаю, что Гитлер мог бы начать мировую войну из-за Данцига»[502].

6 мая Чиано и Риббентроп заключили так называемый «Стальной пакт»[503]. Англо-франко-советские переговоры к тому моменту еще даже не начинались, но все же скоро открылись через посольства. Длились они разными стадиями почти все лето 1939 года. Ни одна из сторон в действительности не выказала желания прийти к искреннему соглашению, как бы после в советской историографии ни были красочно описаны протянутые буржуям руки и высокомерный отказ капиталистических акул эти самые руки пожимать. Британию останавливало в первую очередь яростное нежелание малых держав типа той же Румынии или стран Балтии брататься с русскими, в которых они видели угрозу собственной безопасности. В июне через Теодора Кордта в Лондоне, а точнее, в Форин Оффисе лорду Галифаксу стало известно, что переговоры с Москвой готовятся и в Берлине. Тут бы британскому правительству проявить большую сговорчивость, но этого сделано не было.

Неоднократно в качестве основного упрека по срыву этих переговоров называют личное отсутствие в Москве лидеров западных стран или хотя бы министров иностранных дел. Что касается Галифакса, то, разумеется, менее подходящего для визита в Москву человека вряд ли можно было найти. В его оправдание можно сказать то, что официального пожелания о его участии от Наркомата иностранных дел СССР не поступало, лишь полпред Майский передал на словах, что министра в Советском Союзе хотели бы увидеть, добавив, разумеется, что обычно такими лордами в СССР художественно украшают фонари. Сам Галифакс задним числом об этом, конечно же, сожалел. «Я просто читаю книгу Джозефа Дэвиса, который был американским послом в Москве в 1936—39 гг. Мне довольно ясно, что, если бы обстоятельства разрешили нам установить прочный союз с Россией, игнорируя все соображения, которые сделали его затруднительным, мы весьма бы преуспели. Это была ошибка; мы не должны повторять ее снова»[504], — писал он два года спустя в дневнике, когда премьер-министр Чемберлен уже был мертв. На самом деле отсутствие Галифакса на переговорах не было критическим. Неизвестно, каких неописуемых бед натворил бы, появившись в Москве, этот долговязый джентльмен в черной перчатке на левой руке и кого на этот раз принял бы за лакея. Критическим было обоюдное недоверие и отсутствие должного желания завершить эти самые переговоры чем-либо положительным.

Невилл Чемберлен ехать сам тоже никуда не хотел. Его мартовский порыв был резко сведен на «нет» поведением Польши и ряда других стран. Летом он не испытывал иллюзий насчет особенной удачливости этих переговоров, а также искренности СССР по отношению и к великим, и к малым державам. «Держать Россию с нами, но на заднем плане»[505] — вот такой была его позиция. Было ли она мудрой с его стороны или, наоборот, глупой, пусть читатель рассудит сам, ознакомившись с секретными протоколами к пакту Молотова — Риббентропа, который был заключен с феноменальной быстротой и послужил своеобразным окончанием неудавшихся англо-франко-советских переговоров. Еще можно задаться вопросом, почему советские лидеры сами не прилетели в Лондон или Париж, если действительно не желали европейской войны.

Июнь 1939 года начался с дальневосточных инцидентов при участии Японии, с которой премьер-министр Чемберлен уже очень давно пытался наладить отношения. Однако теперь Форин Оффис, не советуясь с ним, надежды на это рушил. Сам Чемберлен задавался вопросом: «Еще раз я спрашиваю себя, какой-либо премьер-министр когда-нибудь вообще сталкивался с такой серией критических событий, с какими я имею дело. <…> Русские только выпускают пресс-коммюнике о том, что наши предложения неудовлетворительны. Они самые невозможные люди, чтобы поддерживать деловые отношения. Французы же продолжают на высшем уровне ссориться со всеми, с кем они должны подружиться, с Италией, с Испанией, с Турцией. И мы неизбежно очернены вместе с ними. Поляки еще не сделали ничего, что не должны были сделать, но они держат нас в состоянии беспокойства. Только немцы остаются тихими и, возможно, являются самыми зловещими из всех»[506]. Таково было частное видение премьер-министром мировой расстановки сил.

В конце июня министр иностранных дел лорд Галифакс сформулировал официальные направления внешней политики, выступая на ежегодном ужине в Королевском Институте международных отношений: «Британская политика преследует две основные цели. Первая — это намерение сопротивляться силе. Вторая — признание нашего желания продолжить конструктивную работу по созданию мирной обстановки. Если мы могли бы однажды быть удовлетворены тем, что намерения других совпали с нашими собственными, все, чего мы действительно хотели бы тогда — это мирные решения, которые, я говорю здесь весьма определенно, мы могли обсудить, равно как и проблемы, которые сегодня вызывают мировое беспокойство. В такой новой атмосфере мы могли бы исследовать колониальную проблему, проблему сырья, торговых барьеров, проблемы жизненного пространства, ограничения вооружений и любую другую проблему, которая затрагивает жизни всех европейских граждан. Но это не то положение, в котором мы находимся сегодня. Воинственная угроза подрывает мир, и наша очередная задача — и здесь я заканчиваю тем же, с чего и начинал, — сопротивляться агрессии»[507]. В Форин Оффисе в это время строилось новенькое элитное бомбоубежище на случай воздушных налетов.

Чемберлен находил себе слабое утешение в том, что из семнадцати тысяч молодых новобранцев только двадцать семь оказались непригодны к службе, — значит, его социальные реформы все же работали, и лейбористы теперь не могли затевать разговоры о недоедании и голодающих низших слоях общества. Безработица снизилась до рекордных показателей за последние десять лет. Фундамент социальной реорганизации всей жизни британского общества, который был заложен Невиллом Чемберленом много лет назад, был прочен. Но какое в этом возможно найти утешение, когда война способна уничтожить любой фундамент до кирпичика.