Я заметил, что жалобы английских промышленников на неполадки в а/с (англо-советской. — М. Д.) торговле неосновательны, в лучшем для них случае крайне преувеличены. Главная трудность состоит не в том, чтобы увеличить размер наших заказов британским фирмам, а в том, чтобы найти фирмы, готовые взять наши заказы. <…> Британская промышленность сейчас слишком загружена в связи с выполнением заказов по английской программе вооружений.

Чемберлен усмехнулся и ответил:

— Да, вам нужны как раз те же самые вещи, которые и нам сейчас нужны. Но не вечно же это будет продолжаться. Не всегда же европейские народы будут думать только о войне и оружии. К тому же наши возможности не исчерпываются известной вам номенклатурой товаров. Мы могли бы снабжать вас также потребительскими товарами. Почему вы их не покупаете?

Я ответил, что советский импорт регулируется общим планом народного хозяйства, и пока мы не имеем возможности тратить свои текущие ресурсы на ввоз потребительских товаров.

Чемберлен с минутку помолчал и потом как-то особенно спросил:

— Что вы делаете с вашим золотом?

Я улыбнулся и ответил:

— То, что и все другие, — держим его на черный день.

Чемберлен с раздражением дернул плечом и с раздражением же в голосе бросил:

— Теперь все только и думают, что о войне!

Чуточку успокоившись, премьер стал расспрашивать меня о наших отношениях с Германией и Японией. <…> Я спросил премьера, как ему рисуются ближайшие европейские перспективы.

Чемберлен ответил, что несмотря ни на что, он остается «оптимистом». Общее положение улучшается. Немецкий и итальянский народы не хотят войны. И Гитлер, и Муссолини лично заверяли Чемберлена, что их задачей является мирное развитие имеющихся у них ресурсов. У Чемберлена осталось определенное впечатление, что Гитлер и Муссолини боятся войны.

Я улыбнулся и ответил, что совершенно согласен с Чемберленом в одном: Гитлер и Муссолини действительно боятся всякой серьезной войны. Опасность положения, однако, заключается в том, что они твердо убеждены в возможности одержания бескровных побед. Побед, основанных на блефе, основанных на превосходстве их нервов над нервами руководителей других государств.

Чемберлен вдруг помрачнел, точно еще больше вытянулся вверх и резко бросил:

— Время для таких побед прошло!

Потом мы с Чемберленом отошли немножко в сторону, и разговор как-то перескочил на имя его отца. Премьер сразу оживился и как-то весь «потеплел».

— Вы знаете, — говорил Чемберлен, — мой отец никогда не предполагал, что я пойду в политику. Когда он умирал (1912 г.) (так в тексте дневника; Джозеф Чемберлен умирал в 1914 году. — М. Д.), я сам тоже не имел никакого представления о том, что стану парламентарием и министром.

— Как же это случилось? — спросил я.

— А случилось это так. В 1911 г. я был избран в муниципалитет Бирмингема. В 1915–1916 гг. я был лорд-мэром Бирмингема. Ллойд Джордж, который тогда был премьером, пригласил меня занять пост генерального директора Национальной службы. Я согласился и ушел из лорд-мэров. Однако после кратковременного опыта я убедился, что Ллойд Джордж не оказывает той поддержки, на которую я мог рассчитывать, и поэтому через полгода я вышел в отставку. (Ллойд Джордж, в свою очередь, рассказывал мне, что Чемберлен оказался никуда не годным генеральным директором.) Вернуться на старое место лорд-мэра Бирмингема было уже невозможно — место было занято. Тогда я подумал, подумал и решил попытать счастья в политике. Прошел в парламент и стал заниматься государственными делами. С известным основанием я могу сказать, что попал в политику благодаря Ллойд Джорджу…

И затем, с несколько ехидным выражением на лице и явным сарказмом в голосе, Чемберлен прибавил:

— Ллойд Джордж сейчас, может быть, об этом сожалеет, но теперь уж ничего не поделаешь!

Я спросил премьера, как он относится к политическому наследству своего отца. Чемберлен ответил:

— В истории редко встречается, чтобы сыну приходилось реализовать политическую программу отца. Но в нашей семье именно так и случилось. Я счастлив, что на мою долю выпало осуществить две меры, которые больше всего занимали при жизни моего отца, — пенсии для престарелых и объединение империи с помощью таможенной (тарифной. — М. Д.) системы. Говоря это, Чемберлен точно поднялся на каблуках и посмотрел на всех нас с чувством благожелательного презрения: великан среди пигмеев. От всей беседы с премьером у меня осталось определенное впечатление: он считает себя «человеком судьбы»! Он призван в мир для осуществления «священной миссии»! Опасное умосостояние»[496].

К сожалению, сам премьер-министр подробностями этого приема в письмах сестрам не поделился, поэтому у нас нет возможности сравнить версии событий. Но посол Майский был так ошеломлен жестом британского премьера, что вряд ли привирал более, чем обычно.

В апреле же после гарантий Польше Чемберлен направил несколько личных писем Муссолини, в которых говорил о том, что подобная инициатива британского правительства направлена в первую очередь на сдерживание Германии, а отношения с итальянским правительством по-прежнему крепки и надежны. Муссолини отправил в ответ премьер-министру множество личных гарантий в искренности, преданности, а также отсутствии каких-либо претензий, но 7 апреля, прямо перед Пасхой, осуществил захват Албании, тем самым вызвав негодование Чемберлена.

«<…> Нельзя отрицать, что Муссо вел себя со мной как подхалим и хам. Он не приложил даже малейшего усилия, чтобы сохранить мои дружественные чувства — наоборот, он осуществил свой набег, удар и захват с полным цинизмом и отсутствием каких-либо соображений вежливости. Это может быть связано, а может и не быть связано с его последней любовью (речь идет о Кларетте Петаччи. — М. Д.), о которой я слышал что-то в Риме, хотя я представляю себе степень, до которой он расслабился. Но тем не менее результат состоит в том, что, хотя я отказался разрывать наше соглашение, любой шанс дальнейшего восстановления отношений с Италией был заблокирован Муссо, как Гитлер заблокировал любое восстановление отношений с немецкой стороной. Но это не показывает, что я был неправ, как объявляют мои пристрастные критики. Зато плоды всего этого могут быть замечены в консолидации мирового мнения и в улучшении нашего и французского военного положения. Но это действительно позволяет моим врагам дразнить меня публично и ослаблять мою власть в стране. Я попросил, чтобы Д. Марджессон (парламентский секретарь. — М. Д.) установил в течение вечера четверга, изменилось ли мое положение, и он сообщил, что не смог найти и следа изменения, но признаюсь, что я ощущаю себя очень подавленным и одиноким»[497], — писал премьер-министр сестре. То, что доводилось знать его ближайшим родственникам, от всех остальных Чемберлен скрывал. Никто не должен был знать о его слабости и о том, что он так же может быть усталым, несчастным и одиноким, как самый обычный человек, поэтому на парламент он по-прежнему производил сильное и жесткое впечатление.

И старался произвести такое же впечатление на диктаторов, после предательства Муссолини выдав военные гарантии Греции и Румынии. Сам он политику объяснял так: «Я полагаю, что наши действия, начатые, но незавершенные, будут поворотным моментом, но не к войне, которая ничего не выигрывает, ничего не вылечивает и ничего не заканчивает, а к более плодотворной эре, когда гарантия займет место силы»[498]. Конечно, стараниями Галифакса, который эту тенденцию с гарантиями и начал, Чемберлен «вползал в роковое положение», как утверждал Майский. Фактически он ставил себя в зависимость от политики тех стран, которые взялся защищать. А быть в зависимости от того же полковника Бека, которому для самых парадоксальных решений требовался лишь бокал шампанского, означало быть в смертельной опасности для Британской империи.