Он убедил премьер-министра и Кабинет в этой необходимости. Устно гарантия была дана еще 24 марта. Прознав про такие дела, даже оппозиционно настроенные консерваторы во главе с Черчиллем и Иденом (всего их было порядка тридцати) выступили с резолюцией, подписанной 28 марта, которая призывала Национальное правительство к судебному преследованию политики, объявленной министром иностранных дел. Но Галифаксу Невилл Чемберлен доверял гораздо более, нежели Черчиллю, поэтому он согласился с его планом. 31 марта 1939 года после душераздирающих рассказов Галифакса, которые тот в свою очередь слышал от какого-то журналиста из Берлина, о том, что Гитлер вот-вот двинет свои войска на Варшаву, гарантии Польше были закреплены официально.
Чемберлен понимал утопичность односторонней гарантии и искал выход из сложившейся ситуации, отчетливо сознавая, что новая мировая война теперь может начаться и начаться очень скоро. «Рыба с холодной головой», как охарактеризовал его однажды Ллойд Джордж, билась об лед и 1 апреля, после того как гарантии Польше были предоставлены официально, пригласила того самого Дэвида Ллойд Джорджа, чтобы спросить его совета, рассчитывая на политическую мудрость. Чемберлен был готов забыть старые обиды, но Ллойд Джордж был далеко не так благороден. Он просто высмеял в очередной раз инициативы правительства по предоставлению гарантий. Хотя нужно отметить, что они действительно выглядели если не смешно, то неблагоразумно.
Односторонняя гарантия, выданная лордом Галифаксом министру иностранных дел Польши полковнику Беку, которую тот принял, «не успев дважды стряхнуть пепел с сигареты», как сам он хвастался, безусловно, обрекала Британскую империю на многие и многие предстоящие испытания. В конце марта было принято решение удвоить численность территориальных войск, но и в этом случае защитить Польшу Британия могла лишь в традиционной форме, применяя военно-морские силы в целях морской блокады. Необходим был союзник на континенте. И союзником этим должен был стать СССР.
С самого начала 1939 года Британия пыталась наладить отношения с Советским Союзом. Чемберлен не был в восторге от этой перспективы, хотя, вопреки распространенному мнению, навязанному в основном советским послом Майским, никаким русофобом он не был, но относился к СССР с недоверием, которое укрепляли в нем многие окружающие. «У меня был интересный разговор на этой неделе с лордом Чилстоном, нашим послом в Москве. Он говорит, что жизнь в Москве терпима, но и не больше. У него есть удобный дом и хорошая еда, но никакой компании, за исключением той, что из дипломатического корпуса, поскольку русские теперь боятся приезжать в его дом. В результате он не получает информации, и условия жизни страны — тайна для него. Он никогда не видит Сталина, не видит его коллег. Ситуация значительно улучшилась в течение последних нескольких лет, и в стране появилось больше денег, но русские не в состоянии вести войну»[495], — писал премьер-министр сестре еще в конце 1937 года. Ему поступали данные разведки, что Москва стремится спровоцировать войну между Британией и рейхом, двумя идеологически ей враждебными государствами. Но все же он, не без помощи Идена (который в Москве был и вернулся оптимистично настроенным), понимал важность СССР для европейского урегулирования, хотя и не верил в его реальную способность воевать (и первые месяцы 1941-го, которых Невилл Чемберлен уже не увидел, могли бы подкрепить его мнение).
Тем не менее попытки сближения с Советским Союзом предпринимались. Еще в феврале 1939 года шли переговоры о миссии Хадсона в Москву, миссия была торговой, но это уже был определенный шаг для более серьезных разговоров. Далее Лесли Хор-Белиша, военный министр, добивался от Ворошилова приглашения на маневры, но ему в этом было отказано. Наконец, уникальный случай произошел 1 марта 1939 года. Впервые премьер-консерватор переступил порог советского полпредства. Вот как живописно в своей издевательской манере, и вполне возможно, привирая, описывал этот прием сам Майский:
«Вчера в полпредстве был, как высокопарно выражаются сегодняшние английские газеты, «исторический прием». Собственно в самом приеме, как таковом, не было ничего особенного — обычный ежегодный прием для «друзей» и «знакомых», какой мы устраиваем всегда… Но вот состав гостей… Да, здесь было нечто исключительное! Начну по порядку. Рассылая в последних числах января приглашения на прием 1 марта, я, как водится, послал карточки всем членам Кабинета. Рассчитывал, что все министры ответят вежливым отказом или, в крайнем случае, 2–3 ответят согласием, но фактически на прием не явятся. Так до сих пор и бывало всегда.
Каково же было мое удивление, когда 1 февраля я получил длинное сообщение из секретариата премьера о том, что Чемберлен будет на приеме, что его жена, к сожалению, в этот вечер занята на каком-то благотворительном балу, где она встречает герцогиню Глостерскую, но что, тем не менее, мадам Чемберлен приложит все усилия к тому, чтобы хоть на короткое время заглянуть на наш прием, и позднее сообщит о своем окончательном ответе мадам Майской. Прочитав послание секретариата, я сказал себе: «Эге, тут что-то неспроста! За все время существования советской власти не было такого случая, чтобы британский премьер (даже лейборист) переступал порог советского полпредства, а тут на тебе какая прыть: не только сам «человек с зонтиком», но и его супруга прямо рвутся на наш прием!» Мои предчувствия оправдались очень скоро. Из опыта я знаю, что в «хорошие» для нас времена (как было в 35-ом, 36-ом гг.) из 100 разосланных приглашений принимается 60–70, в «плохие» времена (в начале 38-ого г.) — 30–40. На этот раз процент отказов был крайне незначительный — 20–25 %, а главное, кто принимал приглашения! Все «столпы» общества, крупнейшие представители парламентского и делового мира, банкиры, лорды, твердолобые консерваторы, родовитые аристократы, члены правительства… О-хо-хо! Обещали прийти на прием (и в большинстве сдержали обещание) 13 членов кабинета, т. е. больше половины его состава. Такого «пассажа» еще ни разу не было за шесть с лишком лет моей работы в Лондоне. Что значит смена международных декораций! Что значит рост могущества СССР!
Тем не менее, я все-таки до последней минуты сомневался, чтобы Чемберлен собственной персоной появился в полпредстве. Ждал, что в день приема ему «помешает» что-нибудь «непредвиденное». К тому же, как раз накануне 1 марта в газетах появилось сообщение, что миссис Чемберлен захворала инфлюэнцей и слегла в постель. Я ошибся. 28 февраля из секретариата премьера позвонили по телефону и, сообщивши, что миссис Чемберлен по болезни не сможет быть на приеме, от имени премьера «просили разрешения» на то, чтобы вместо жены он мог привести с собой племянницу мисс Кол. А в 10 часов вечера 1 марта в дверях полпредства показалась высокая, сухощавая фигура Чемберлена, сопровождаемая — еще одно изменение! — не мисс Кол, а его собственной дочерью.
Трудно описать сенсацию, вызванную среди присутствовавших на приеме гостей появлением премьера. Никто об этом заранее не знал, и никто (свыше 500 человек) не ожидал с его стороны такого «смелого шага». Начались всеобщие переполох и смятение. Люди замирали на полуслове и по-детски бежали посмотреть на Чемберлена в обстановке советского полпредства. Я провел его сначала в белый бальный зал, а потом в свой кабинет и здесь предложил ему и его дочке «рефрешмент». Чемберлен отказался от водки, но не возражал против глинтвейна. Кабинет быстро наполнился народом. Насколько возможно, я старался сдерживать напор, но это мне не всегда удавалось. Стоя у буфета, мы говорили с премьером на разные темы.
Сначала Чемберлен коснулся предстоящей поездки Хадсона. Цель поездки — урегулирование различных торговых неполадок и подготовка расширения объема англосоветской торговли. О политической стороне поездки Чемберлен в противоположность Галифаксу и Ванситтарту не сказал ни слова.
