30 августа Гендерсон только и делал, что передавал ответы и Форин Оффиса, и лично Чемберлена, который уведомлял Гитлера о том, что послал в Варшаву предупреждение об опасности пограничных инцидентов (а пресса каждый день расписывала зверские убийства немцев поляками), и от всего правительства. Итоговый разговор у британского посла с рейхсминистром иностранных дел фон Риббентропом состоялся около полуночи и окончился скандалом, эти двое никогда не ладили, а теперь и вовсе чуть ли не готовы были подраться. Было ясно, что теперь война неизбежна. 31 августа Геринг пообещал лично сбросить цветы на могилу посла, если люфтваффе разбомбит его дом[514]. Галифакс же отправил письмо Папе Римскому, в котором просил его помолиться о мире.

Что творилось в эти дни с Невиллом Чемберленом, можно только догадываться, он опишет свое состояние позднее сестре. В девять утра 1 сентября 1939 года Кэдоган пошел на Итон-сквер будить лорда Галифакса, которому вкратце рассказал, что с семи утра получает сообщения о том, что немецкие войска перешли польскую границу. Галифакс, естественно, отправился на Даунинг-стрит. Однако даже заявить сразу же о том, что Британская империя вступает в войну, премьер-министр Чемберлен не мог.

Палата общин в первые два дня военного наступления Германии на Польшу сходила с ума. Правительство могло пасть в любой момент. Какие только обвинения не сыпались в те дни в адрес премьера, многие с ужасом предполагали, что он тайно готовит «новый Мюнхен». Действительно, со стороны происходящее напоминало трусливую и вероломную политику: Гитлер бомбил поляков, помощь которым была обещана, а единственное, на что 1 сентября решился Чемберлен, — попросил посла забрать свой паспорт и сделал сообщение о том, что синьор Муссолини, уже однажды оказавший помощь в урегулировании ситуации, и теперь предпринимает некие действия. В самом деле, от дуче поступило предложение по созыву конференции, но Чемберлен поставил условие — пока Германия не уберет свои войска с польской территории, ни о каких конференциях речи идти не может: «Восемнадцать месяцев назад в этой палате я молился, чтобы ответственность за то, что эта страна приняла ужасное решение выбора войны, не стала бы моей. Но боюсь, что я не смогу избежать этого. <…> Мы знаем, что ответственность за ужасную катастрофу находится на плечах одного человека, канцлера Германии, который не смутился погрузить мир в страдание из-за его бессмысленных устремлений. <…> У нас нет претензии к немцам, за исключением того, что они позволяют управлять собой нацистскому правительству. Пока это правительство существует и преследует методы, которыми оно с таким постоянством следовало в течение прошлых двух лет, в Европе не будет никакого мира. Мы будем просто переходить от одного кризиса к другому и видеть, как на одну страну за другой нападают, что теперь нам таким отвратительным образом и продемонстрировано. Мы полны решимости прекратить это»[515].

На деле же премьер-министр затягивал с объявлением войны только потому, что Франция оказалась неподготовлена. Правительство Даладье в решающие последние дни августа, боясь настроений своей общественности, не спешило проводить какие-либо подготовительные меры. Несмотря на то, что многие члены Кабинета решительно настаивали на немедленном объявлении войны Германии, Чемберлен продолжал тянуть время, чтобы из Парижа могли эвакуировать женщин и детей. Естественно, объявить открыто об этом он не мог и выслушивал чудовищные обвинения в свой адрес, даже не имея возможности защититься. Особенно усердствовали в своих нападках лейбористы, которых поддерживали консерваторы плана Лео Эмери, кричавшего Гринвуду: «Говорите от имени Англии!» Гринвуд говорил и говорил, клеймя позором премьер-министра Чемберлена, а лорд Галифакс, быстро и весьма спокойно отчитавшись в палате лордов, вместе со своей женой Дороти отправился ужинать. Но тут его перехватил Чемберлен. Накормив министра ужином на Даунинг-стрит, 10, он рассказал, с каким организованным гневом палаты общин ему пришлось столкнуться. «Никогда я не видел его таким взволнованным»[516], — записывал министр иностранных дел в дневнике. Забастовка начиналась теперь уже и в правительстве, министры во главе с Лесли Хор-Белишей отказывались покидать кабинет заседаний, пока война не будет объявлена. Другой министр записывал: «Я помню, что премьер был спокоен, даже с оттенком ледяной холодности. <…> Я совершенно уверен, что он сдерживался теперь только из-за французов. Он ужасно волновался, что Париж мог бы действительно подвергнуться нападению с воздуха»[517].

В ночь на 3 сентября после бесчисленных совещаний с французским правительством по телефону было решено, что Франция объявит рейху свой ультиматум после британского, и истекать он будет в 17.00.

Ультиматум, который в 9.00 3 сентября 1939 года передал переводчику Шмидту посол Гендерсон (Риббентроп отказался его принимать), истек в 11.00. В 11.15 Невилл Чемберлен выступал по радио: «Я говорю с вами из кабинета на Даунинг-стрит, 10. Этим утром английский посол в Берлине вручил немецкому правительству заключительное послание, заявив: в случае, если к 11 часам мы не получим известие от них, что они готовы сразу отозвать свои войска из Польши, между нами начнется война. Я должен сказать вам теперь, поскольку никакой ответ так и не был получен, что наша страна находится в состоянии войны с Германией. Вы можете вообразить, насколько горький удар это для меня, которого подвела вся моя долгая борьба за сохранение мира. Все же я не могу полагать, что есть что-либо еще, что бы я делал более успешно. До самого последнего момента представлялось вполне возможным устроить мирное и благородное урегулирование проблемы между Германией и Польшей. Но у Гитлера не было такого желания; он, очевидно, решил напасть на Польшу во что бы то ни стало. И хотя он теперь говорит, что выдвинул разумные предложения, которые были отклонены поляками, это не является истиной. Эти предложения никогда не передавали ни полякам, ни нам. Хотя о них объявили в немецкой радиопередаче в четверг ночью, Гитлер решил не ждать, как их прокомментируют, а приказал его войскам пересечь польскую границу следующим утром. Его действия убедительно показывают, что нет никакого шанса надеяться, что этот человек когда-либо бросит свою практику применения силы, чтобы получить желаемое. Он может быть остановлен только силой, и мы и Франция сегодня выполняем наши обязательства, данные Польше, которая так смело сопротивляется этому злому и неспровоцированному нападению на ее народ. Наша совесть чиста, мы сделали все, что любая страна могла бы сделать, чтобы сохранить мир, но ситуация такова, что никакому слову, данному правителем Германии, нельзя доверять и теперь никакой народ или страна не могут чувствовать себя безопасно. Сейчас, когда мы решили покончить с этим положением, я знаю, что все вы исполните свои роли со спокойствием и храбростью». В конце выступления прозвучал сигнал воздушной тревоги.

Таким образом был закончен «мир для нашего поколения», гарантированный премьер-министром Невиллом Чемберленом всего лишь менее года назад. Именно он, «джентльмен с зонтиком», превратил двусторонний германо-польский конфликт во Вторую мировую войну, хотя не было в Европе на тот момент не то что государственного деятеля, а даже простого человека, который более страстно хотел бы мира и который приложил бы большие усилия для его сохранения. Чемберлен попал в целую вереницу ловушек, которые были расставлены и Адольфом Гитлером, и французской, и польской стороной, и собственной британской оппозицией, но капкан захлопнул лорд Галифакс, убедив премьер-министра выдать гарантии государству, которому Британская империя даже по соображениям географическим мало чем могла помочь. Тем самым Британия обрекла на гибель вместе с Польшей и себя, и своего премьер-министра.