К чести Муссолини надо подчеркнуть, что дуче внял просьбе премьер-министра и стал по своим каналам увещевать Гитлера, но вплоть до 14.00 28 сентября 1938 года никакой определенности не было. Как заметил после итальянский посол в Берлине Атголико: «Коммунисты упустили свой шанс; если бы они перерезали телефонные провода сегодня между Римом и Берлином, то была бы война»[453]. В этот день Невилл Чемберлен выступал в палате общин. Премьер-министр начинал речь, итогом которой могло быть объявление войны, в зависимости от того, какие новости будут поступать. Он все так же оставался мрачным, но не смирившимся. Чемберлен обрисовывал предшествующие этому дню моменты, описывал, какие усилия приложило британское правительство для сохранения мира в Европе, как вдруг в зал заседаний вошел его парламентский секретарь и протянул ему лист бумаги. Развернув бумагу, Чемберлен быстро прочитал, что в ней написано, и, сияя улыбкой, обратился к депутатам: «Я должен сообщить палате последнюю новость. Сейчас я получил сообщение от герра Гитлера, согласно которому он предлагает встретиться с ним завтра утром в Мюнхене. Он также пригласил сеньора Муссолини и месье Даладье, они уже дали свое согласие. И я надеюсь, не нужно говорить, каким будет мой ответ…»
Естественно, это был просто небывалый вздох облегчения. Галифакс следил за происходящим с галереи пэров вместе с епископом Кентерберийским, и такого эмоционального ликования, даже слез на лицах многих мужчин, как он будет вспоминать, никогда не видел ранее в палате общин[454]. Даже вечные оппозиционеры-лейбористы теперь горячо поддерживали премьера. И не только для депутатов парламента, но и для всего мира это было облегчением. Сегодня трудно представить, чем эти слова были тогда. Сложно вообразить ужас, который владел человечеством на протяжении всего сентября 1938 года. Еще более сложно представить, что человека, которому удалось не допустить новой мировой войны, сегодня многие презирают, уничижительно называя дальнейшие события «Мюнхенским сговором». Существует, впрочем, и иная точка зрения о том, что Мюнхен «был триумфом всего, что было лучшим и самым просвещенным в британской политической жизни; триумфом для всех, кто проповедовал равную справедливость народов; триумфом для тех, кто мужественно осудил жестокость и близорукость Версаля»[455].
Безобразные истерики фюрера, цинично готовые подвергнуть своих людей ужасам войны коллеги, упрямство и промедление президента Бенеша (который почему-то сам не спешил ни в Лондон, ни в Берлин, ни в Париж, ни в Москву, чтобы предпринять что-то) не сломили Чемберлена в его решимости не допустить войны в целом, навсегда. Прав ли он был, пусть читатель определит сам для себя, зная о страшных последствиях все-таки разразившейся позже войны. Каждый имеет возможность самостоятельно вынести свое суждение по этому вопросу. 29 сентября на аэродроме Хестон Чемберлен говорил: «Когда я был маленьким мальчиком, я повторял себе: если у тебя не вышло с первого раза, старайся, старайся, старайся снова. Вот то, что я делаю сейчас. «Ив зарослях крапивы опасностей мы сорвем цветок — безопасность»». Премьер-министр цитировал своего любимого Шекспира, перед тем как в третий раз полететь в Германию.
Из-за спешки в созыве Мюнхенской конференции, а также из-за понимания, что Гитлера, не без оснований считавшего «лгуна Бенеша» вообще первопричиной всего кризиса, это не воодушевит, представители чехословацкой стороны в конференции не принимали участия. Судьбу чешских территорий решали четверо — Гитлер, Муссолини, Даладье и Чемберлен. Последний писал архиепископу Кентерберийскому: «Я уверен, что однажды чехи поймут, что то, что мы сделали, должно было спасти их счастливое будущее. И я искренне полагаю, что мы наконец открыли путь к тому общему умиротворению, которое одно может спасти мир от хаоса»[456]. Муссолини сыграл роль не только посредника по организации самой этой исторической встречи, но и активно участвовал в переговорах, так как единственный владел и английским, и французским, и немецким языками, упрощая работу переводчикам. Да-ладье был менее всего активен, хотя и очень понравился Гитлеру — «он был на фронте, как и все мы»[457] — так охарактеризовал германский фюрер французского премьера. Фактически в Мюнхене обсуждались только детали того меморандума, который уже выдвигал чехам Гитлер. Чемберлен здесь оказался в своей стихии. Педантично обсуждая каждый пункт соглашения, он приводил в молчаливое бешенство фюрера, выспрашивая, кто возместит чешскому правительству деньги за постройку зданий на переданных территориях, и даже, что будет со скотом, отгонят ли коров и других животных обратно в Чехословакию или эти коровы теперь станут немецкими. Естественно, о таких мелочах никто не задумывался. Гитлер, привыкший мыслить масштабными идеями, а также уже изрядно уставший от того, что его собственный народ куда теплее приветствует не его военные устремления, а джентльмена с зонтиком, только разъярялся на мелочного Чемберлена. Но Чемберлен, привыкший думать о людях, пусть даже и тех, о которых толком ничего не знал, считал своим долгом предусмотреть все нюансы.
В масштабном представлении проекта Мюнхенского соглашения премьер добился определенных уступок: оккупацию Судетской области, которая должна была происходить с 1-го по 10-е число, разбили на пять этапов; учреждалась международная комиссия, в которую были включены чешские представители и которая должна была следить за тем, как это будет проходить; наконец, было условлено дать гарантии тому, что осталось от Чехословакии на случай неправомерной агрессии. В комиссию должен был войти и Невил Гендерсон, британский посол в Берлине, который уже находился на грани нервного истощения, ведь вся эта зловещая свистопляска проходила именно через него, как посредника между Лондоном и Берлином. Помимо прочего, ввиду болезни он просил у Галифакса отставки, мотивируя это тем, что его «тошнит от немцев», но министр иностранных дел отставки ему не дал.
Знаменитое Мюнхенское соглашение было подписано ночью с 29 на 30 сентября 1938 года Адольфом Гитлером, Бенито Муссолини, Эдуаром Даладье и Невиллом Чемберленом. Соглашение это тогда являлось отражением того, чего хотели люди по всей Европе, — мира. Утром 30 сентября премьер-министр Чемберлен имел аудиенцию у Гитлера, где подписал двустороннюю англо-германскую декларацию, согласно которой обе державы расписывались в том, что не желают более войны между ними, и давали обязательство решать все вопросы методом консультаций: «Мы рассматриваем Соглашение, подписанное прошлой ночью, и англо-германское Соглашение по военно-морскому флоту как символ желания наших двух народов никогда больше не вступать в войну друг с другом. Мы убеждены, что метод консультаций будет методом, принятым в решении любых других вопросов, которые могут касаться наших двух стран, и мы полны решимости продолжать наши усилия, направленные на устранение возможных источников разногласий и, следовательно, на сохранение мира в Европе».
Именно эту декларацию Невилл Чемберлен будет демонстрировать несколько часов спустя, вернувшись на родину. Для него эти договоренности означали фундамент и возможность для будущего общего урегулирования, а для встречавшего его Лондона — долгожданное избавление от тревоги. Когда машина премьер-министра ехала по городу, ее приветствовали толпы людей. Впрочем, сам он, наблюдая все это из окна автомобиля, сказал Галифаксу, ехавшему с ним: «Месяца через три это кончится». А потом добавил: «Эдвард, мы должны надеяться на лучшее и подготовиться к худшему» [458]. Известен этот разговор со слов Эдварда Галифакса, который передал его профессору Фейлингу и с которым, безусловно, только и оставалось, что готовиться к худшему. Историки практически однозначно трактуют данное заявление премьер-министра — как предчувствие недолговечности его мюнхенского мира. Но, говоря о перспективе трех месяцев, он мог иметь в виду и совсем иное, а именно отношение британского народа к нему, зная, как переменчиво общественное мнение в его стране. Чемберлен понимал, что англичане долго на руках не носят никаких героев, особенно учитывая старания британской прессы.
