25 сентября Даладье отдал приказ о частичной мобилизации французской армии, что превращало ситуацию уже в совершенно угрожающую. Эрик Фиппс, британский посол в Париже, несмотря на семейную германофобию, все же сообщал телеграммой, что «война была бы самой непопулярной мерой во Франции. <…> Я поэтому думаю, что правительство Его Величества должно понять чрезвычайную опасность попытки поощрить малочисленную, шумную и коррумпированную военную группу политиков здесь»[447]. Под малочисленной военной группировкой Фиппс, как выяснил Кэдоган, подразумевал «шайку проплаченных Москвой коммунистов, работающих на войну несколько месяцев»[448].
Даладье с бычьим упрямством настаивал на том, чтобы соблюсти свои договоренности с Чехословакией; Чемберлен же задал ему ряд резонных вопросов, как он собирается это делать, если у французской стороны нет авиации, собирается ли Франция вторгнуться в Германию или ограничится укреплением линии Мажино, и пр. и пр. Как вспоминал Бонне: «Премьер-министр заявил нам, что получил самые тревожные сведения о состоянии французской авиации и о неспособности наших заводов возместить (возможные. — М. Д.) потери первых дней войны. Если ливень бомб сразу обрушится на Париж, на наши аэродромы, вокзалы, железнодорожные узлы, сможет ли Франция защитить себя и контратаковать?»[449] Даладье отказался вдаваться в технические детали (хотя и был по совместительству военным министром) вечером 25-го, но утром 26-го прилетел генерал Гамелен с обнадеживающим отчетом о состоянии французской армии. Даладье начал новое наступление на Чемберлена, убеждая его в необходимости новой мировой войны. К этой инициативе тут же присоединился Галифакс, который от лица Форин Оффиса 26 сентября издал коммюнике, в котором говорилось, что Великобритания и Россия (причем заявление это было сделано без согласования с СССР) поддержали бы Францию в случае новой европейской войны. Казалось, мир был обречен. Однако переубедить премьер-министра, что путь выхода из кризиса все еще можно найти, было невозможно: «Невилл Чемберлен всегда внимательно и благожелательно выслушивал наши советы. Он не раз делал важные уступки в пользу нашего курса, но ничто не могло повлиять на его несгибаемую волю, когда цель была определена»[450].
Это были действительно чудовищные дни практически для всех участников драмы. Премьер-министр был утомлен до предела, Бенеш находился в паническом страхе. Гитлер был недоволен пацифистскими настроениями своего народа, который, по его мнению, должен был жаждать войны, а теперь уповал на мирный исход. Из-за океана Франклин Рузвельт выступил с призывом к сохранению мира. Только сторонники партии войны мрачно ликовали и готовились «если надо, повторить» мировую трагедию. Согласно легенде, рассказанной послом Майским[451], в одну из самых страшных ночей сентября 1938 года в дом на Даунинг-стрит, 10, постучали. К премьер-министру явился сам Стенли Болдуин. И явился он со словами: «Унижайтесь, до последнего унижайтесь! Если теперь начнется война, нас с вами просто повесят на фонарях». Вообще подобная мысль была свойственна очень многим консерваторам, тот же Лео Эмери писал еще раньше, что, «если нам только удастся избежать войны, история простит нам всё». Только унижаться пришлось и не С. Б., и не Эмери, и не остальным консерваторам, которые были не то что менее, а куда как более ответственны за то, что происходило. Унижаться пришлось премьер-министру Чемберлену, но что такое собственная репутация, когда речь идет о сохранении мира.
Невилл Чемберлен предпринял еще одну попытку урегулирования этой драматичной ситуации, и 26 сентября в Берлин полетел его советник сэр Хорас Уилсон, который в предыдущие две поездки сопровождал своего шефа. Он передал Гитлеру письмо, в котором премьер-министр выражал готовность приступить к переговорам «великой четверки», то есть Италии, Германии, Франции и Британской империи, дабы не допустить новой войны. Гитлер не желал ничего слушать и твердил, что переговоры не могут быть начаты, пока Бенеш не примет требований рейха, и давал чехам срок до 14.00 28 сентября. Не смея разговаривать в таком тоне с самим премьер-министром, на Уилсоне Гитлер, казалось, сорвался, кричал о «негодяйстве и лжи герра Бенеша», жестокости чехов, убийствах немцев, в общем, обо всем том, о чем он кричал весь 1938 год. Уилсон с Гендерсоном направили отчет в Лондон вечером 26 сентября.
Утром 27-го невозмутимый, как статуя командора, сэр Хорас Уилсон вновь посетил Гитлера. Уилсон был «идеальным государственным служащим»[452], поэтому он продолжал выполнять поручение премьер-министра и пытаться сохранить мир. Гитлер вновь повторил ему то, что если чехословацкое правительство не выполнит условия его меморандума, то 28 сентября в 14.00 его армия возьмет чешскую территорию силой. С каждой минутой война становилась все более и более реальной. Невилл Чемберлен в Лондоне отдал приказ о мобилизации флота, на чем давно уже настаивали многие министры и сочувствующие. Было введено чрезвычайное положение, и утром все были готовы проснуться и обнаружить начало боевых действий.
Тем же вечером премьер-министр в своей знаменитой речи по радио заявил: «Насколько ужасно, фантастично, невероятно, что мы здесь должны рыть траншеи и примерять противогазы из-за ссоры в далекой стране между народами, о которых мы ничего не знаем. Кажется еще более невозможным, что ссора, которая была уже улажена в принципе, должна стать предметом войны. Я не смущался бы нанести даже третий визит в Германию, если бы я думал, что он принесет пользу. <…> Я сам — сторонник мира до глубины души. Вооруженный конфликт между странами — кошмар для меня; но если бы я был убежден, что какая-то страна решила доминировать над миром и удерживать его в страхе своей силой, я бы чувствовал, что этому нужно сопротивляться. Под таким доминированием над жизнями людей, которые верят в свободу, не стоило бы жить: но война — страшная вещь, и мы должны быть чрезвычайно уверены, прежде чем мы пойдем на нее, что все это действительно того стоит». Эта речь, казалось, несколько отрезвила даже Гитлера, он понял всю серьезность ситуации и около 10 часов вечера передал письмо для Чемберлена, в котором предлагал гарантировать соблюдение всех условий плебисцитов, а также неприкосновенность новых границ Чехословакии.
Чемберлен в это время писал письмо Муссолини с просьбой оказать влияние на Гитлера: «Я полагаю, что Ваше Превосходительство сообщит канцлеру Германии, что Вы готовы быть посредником и убедить его согласиться на мое предложение, которое не допустит войны между нашими народами». Галифакс же строчил телеграммы в Прагу, предупреждая Бенеша о германском вторжении завтра в 14.00. Когда письмо от Гитлера было получено, премьер-министр испытал облегчение и направил ему следующее сообщение: «После чтения Вашего письма я чувствую себя уверенным, что Вы можете получить все без войны и без промедления. Я готов приехать в Берлин сразу сам, чтобы обсудить с Вами и представителями чешского правительства, а также вместе с представителями Франции и Италии, если Вы желаете, меры по передаче областей. Я чувствую себя убежденным, что мы могли достигнуть соглашения через неделю. Однако Вы не очень доверяете намерениям пражского правительства, но Вы не можете сомневаться относительно британского и французского правительств, что обещания будут выполнены справедливо, полностью и немедленно. Как Вы знаете, я заявил публично, что мы готовы ручаться за их исполнение. Я могу полагать, что Вы не возьмете на себя ответственность за начало мировой войны, которая может уничтожить цивилизацию, из-за задержки в несколько дней урегулирования этой давней проблемы».
