И Лондон, и Париж, и Берлин, и уж тем более Прага замерли в тревожном ожидании. Журналисты облепили небольшой Годесберг и нагнетали обстановку своими сообщениями. Фюрер и премьер-министр жили по разные берега Рейна, разделяемые бурным потоком, первый — в отеле «Дреезен», второй — в «Петерсхофе», и каждый из них был убежден в своей собственной правоте и хотел диктовать условия.
Утром 23 сентября Чемберлен отправил «дорогому рейхсканцлеру» письмо, в котором писал: «Думаю, Вы не сознаете невозможность моего согласия на принятие такого плана, поскольку я полагаю, общественное мнение в моей стране, во Франции и во всем мире сочтет его нарушающим принципы, уже согласованные ранее и не предусматривающие угрозу применения силы. <…> В случае, если немецкие войска войдут на эту территорию, как Вы предлагаете, нет никакого сомнения, что у чехословацкого правительства не будет другого выбора, кроме как отдать приказ своим вооруженным силам оказать сопротивление». Премьер-министр, похожий на черного грифа, по версии Ширера, провел все утро вместе с Невилом Гендерсоном, шагая по балкону отеля и поглядывая на другой берег Рейна. Ответ от Гитлера был получен через его переводчика Шмидта. «Когда Вы, Ваше Превосходительство, сообщаете мне, что передача рейху Судетских территорий была признана в принципе, я должен с сожалением указать, что теоретическое признание принципов в отношении Германии было уже согласовано ранее. Я заинтересован, Ваше Превосходительство, — писал Гитлер, — не в признании принципа, а единственно в его реализации и, таким образом, в том, чтобы в возможно более короткое время страдания несчастных жертв чешской тирании закончились, а достоинству великой державы воздалось должное».
Сам Шмидт отмечает[441], что ответ не взволновал Чемберлена до той степени, чтобы он решился на какое-то проявление эмоций, он лишь сказал, что ответит письмом же. Гитлеру все это также начинало не нравиться. Запугать премьер-министра у него не получалось, а эти обмены письмами под пристальным наблюдением репортеров со всего мира оптимизма никому не добавляли. Галифакс телеграфировал из Лондона, чтобы премьер припугнул Гитлера войной: «Мы, конечно, можем вообразить огромные трудности, с которые Вы там сталкиваетесь, но с точки зрения Вашего собственного положения, а также правительства и страны, Вашим коллегам кажется огромной важностью, что Вы не должны уезжать без того, чтобы однозначно дать понять канцлеру специальным интервью, что после того, как большие уступки, на которые пошло чехословацкое правительство, для него были сделаны, отклонить возможность мирного решения в пользу другого, означающего войну, было бы непростительным преступлением против человечества»[442]. Напрасно министр иностранных дел давил на осознание премьер-министром собственного положения и своей репутации, его это волновало в последнюю очередь.
Ответ Чемберлена Гитлеру был сдержанным, он вновь предлагал свои услуги «посыльного», чтобы передать меморандум германского правительства правительству Чехословакии, не высказываясь за или против его принятия. Вечером все того же бесконечного 23 сентября Гитлер и Чемберлен встретились вновь, чтобы обсудить условия меморандума Бенешу. Когда Шмидт перевел немецкие предложения, в частности об отводе чехословацких войск с территории, обозначенной на прилагаемой карте, не позднее 26-го числа, а с 28-го уже о передаче этой территории рейху, премьер-министр самообладание, казалось, все-таки потерял. «Я объявил, что язык и манера документа, который я описал как ультиматум, а не меморандум, глубоко потрясут общественное мнение в нейтральных странах, и я горько упрекнул канцлера в его отказе ответить на усилия, которые я приложил, чтобы обеспечить мир».
Ситуация достигла апогея, когда прямо в разгар этого ночного разговора между Чемберленом и Гитлером пришло сообщение о том, что Бенеш объявил о всеобщей мобилизации. Однако Гитлер в ответ на это выказал редкое присутствие духа и заявил, что, несмотря на эту чудовищную провокацию, не станет предпринимать ничего против чехов, хотя бы до того времени, пока мистер Чемберлен находится на германской территории. Выработанный в те дни «меморандум» скорее походил на ультиматум, или «diktat!», как охарактеризовал его посол Гендерсон. Чемберлену удалось добиться переноса сроков начала эвакуации с территории Судет на 1 октября, с заверением Гитлера: «Вы — единственный человек, которому я когда-либо шел на уступку». Еще раз Гитлер с большой серьезностью объявил, что это было последним из его стремлений в Европе, и еще раз он распространил старое видение «то, что синее, — ваше», имея в виду господство Британии на море, для себя же оставляя господство на континенте. Расставались они в два часа ночи уже 24 сентября в исключительно дружелюбной атмосфере взаимопонимания, которую Кэдоган охарактеризовал как «гипноз»[443].
Под этот гипноз неожиданно попал и Галифакс, который по возвращении Чемберлена, выслушав его рассказ, тут же выразил согласие все отдать Гитлеру и полностью удовлетворить его требования к чехам. Что-то странное творилось с министром иностранных дел; это, к сожалению, не нашло отражения в его дневниках, но его зигзаг тут же зафиксировал Кэдоган, который опять-таки сам переменил позицию и уже выступал с совершенно провоенными заявлениями. Кэдоган провожал Галифакса домой и обрабатывал на предмет того, что такие чудовищные условия рекомендовать к принятию нельзя. В итоге лорд Галифакс был лишен возможности выспаться и выговаривал наутро своему заместителю: «Я очень рассержен на вас. Вы обеспечили мне бессонную ночь. Я проснулся в час и не смог заставить себя заснуть снова. Но я пришел к выводу, что вы были правы, и в Кабинете, когда премьер-министр спросит меня, что предпринять, я порекомендую отказать условиям Гитлера»[444].
Невыспавшийся и рассерженный Галифакс пошел портить настроение всем остальным, в первую очередь, разумеется, премьер-министру, который уже и не помнил, что такое спать в час ночи, он ложился обычно куда позже. Чемберлен был невероятно потрясен, когда обнаружил, что за ночь мнение «гладкого и надежного Эдварда» полностью изменилось. Он написал ему: «Ваше полное изменение позиции с тех пор, как я видел Вас вчера вечером, является ужасным ударом по мне, но, конечно, Вы должны иметь и свое мнение. Остается узнать, что скажут французы. Если они скажут, что войдут (в войну. — М. Д), таким образом позоря нас, я не думаю, что мог бы взять на себя ответственность за подобное решение. Но я не хочу решать проблему, которая еще не возникла. Н. Ч.». Галифакс ответил: «Я чувствую себя скотом, но я лежал с открытыми глазами большую часть ночи, мучился и чувствовал, что не мог сделать любой другой вывод в данный момент, принуждая ЧС (к решению. — М. Д.). Э.». Премьер-министр ответил: «Ночные умозаключения редко дают правильную перспективу. Н. Ч.». Этот драматичный чат между Даунинг-стрит, 10, и Форин Оффисом еще продолжался. И сколько бы Чемберлен ни объяснял своему министру всю безнадежность его позиции, Галифакс настаивал на том, что мало того что условия Годесберга должны быть отклонены, но и что общественная гарантия должна быть дана Франции, и если бы она соблюла свои обязательства перед Чехословакией, Великобритания была бы рядом. Тем не менее, еще раз пристыдив Кэдогана за то, что не дал ему выспаться (и получив очередную порцию извинений), министр иностранных дел все же передал меморандум Гитлера чехословацкому послу Масарику, который, получив его, «долго ругался матерными словами (вот как хорошо он знает русский язык!»[445] — восхищался посол Майский).
Первый человеческий порыв лорда Галифакса — не допустить войны — за ночь сменился, о чем и говорил в телеграмме граф Гранди (в стиле стандартной дипломатии, мало общего имеющей с человеческим отношением к вопросу). Невиллу Чемберлену нужно было победить не только Гитлера и Бенеша, не только провести мучительные переговоры с французской стороной (а Даладье и Бонне уже спешили в Лондон), ему надо было еще и своих коллег отговаривать от военной развязки. Единственный, кто понимал ситуацию, был Сэм Хор. На состоявшемся заседании Кабинета с участием французов он говорил о том, чтобы сразу согласиться со всеми требованиями Гитлера ввиду смертельной усталости премьер-министра. Чемберлен благородно возражал, мотивируя это тем, что на карту поставлена судьба миллионов. Теперь уже, по мнению Кэдогана, «загипнотизированы» оказались Бонне и Даладье, которые верили, что судьба Европы зависит от мистера Чемберлена, а не от герра Гитлера[446].
