Французы безуспешно пытались провести переговоры с Италией по настойчивой рекомендации Чемберлена, но не преуспели в этом, когда грянул первый акт чехословацкого кризиса. 24 апреля Конрад Генлейн опубликовал так называемую «Карлсбадскую программу», в которой требовал широкой автономии для немцев, живущих в Судетской области. Президент Чехословакии Эдвард Бенеш немедленно обратился к французскому премьер-министру Даладье. Бонне через Эрика Фиппса, экс-посла в Берлине, а теперь посла в Париже, передал Галифаксу тревожное сообщение, что Гитлер намерен «уладить вопрос с Чехословакией самое позднее этим летом». Галифакс, естественно, тут же пригласил и Бонне, и Даладье в Лондон, куда они прибыли 27 апреля 1938 года.
Месье Даладье информировал британское правительство о том, что, скорее всего, вынужден будет действовать согласно франко-чешским договоренностям, но его армия не располагает должным количеством дивизий. Их было порядка семидесяти против ста пятидесяти германских. К тому же у Франции не было авиации, и она просила помощи у своего союзника. Чемберлен слышать не хотел о возможном военном решении этого конфликта. Британская армия на континенте могла к тому моменту выставить всего лишь две дивизии. Это отрезвило французов. Вдобавок общественное мнение и на острове, и на континенте категорически было против военных действий. Франции и Британии ничего не оставалось, кроме как просить Чехословакию удовлетворить, хотя бы частично, требования судетских немцев. Галифакс виделся послом Чехословакии Масариком, которому предельно ясно дал понять, что воевать за его страну никто не станет. Также он виделся с немецким представителем Кордтом, просил его передать рейхсминистру иностранных дел Риббентропу, что англо-французские переговоры, вопреки сообщениям неугомонной прессы, не вылились ни в какие новые военные обязательства и военные союзы[405].
Французы были основательно ослаблены, чтобы действовать в одиночку и выполнять условия франко-чешского договора. Даладье вынужденно поставил себя в зависимое положение от Великобритании и теперь неизменно следовал за Чемберленом, как его знаменитый зонт. Был ли у Даладье другой выбор, почему он не рискнул встать бок о бок с тем же Советским Союзом — это уже вопрос для биографии «воклюзского быка». Факт остается фактом: на премьер-министра Чемберлена падала уже не только ответственность за судьбу своей страны, но и за судьбу Франции, а за ней и всей Европы. Даже из воюющей Испании ему писали люди Франко о том, что рассматривают его «как самого великого человека Европы сегодня. Намного большего человека, чем Гитлер когда-либо был и будет». Чемберлен к таким проявлениям относился скромно: «Я пытаюсь уберечь себя от опасностей, какие окружают премьер-министра, склонного слушать только приятные вещи»[406].
Между тем ситуация продолжала накаляться. Чтобы уговорить чехов пойти на какие-либо уступки Генлейну, и британцы, и французы усилили нажим на их представителей в Праге. В Лондоне появился сам Генлейн, побывавший в Форин Оффисе и оставивший впечатление искренности своих устремлений для судетских немцев даже у Черчилля и Ванситтарта. Бенеш начал колебаться и уже вроде бы был согласен пойти на требуемые условия, но тут ему стали поступать донесения о том, что на границе Чехословакии собираются немецкие войска. Об этом стало известно Гендерсону, который тут же информировал и свое правительство, и затребовал информацию у германских властей, которые, разумеется, его уверили, что все эти подозрения неправомерны. Посол даже поспешил направить телеграмму британским представителям в Праге с его данными, чтобы те удержали президента Бенеша от рискованных шагов, но удержать его не удалось. Бенеш объявил частичную мобилизацию, что стало, безусловно, первым залпом той дипломатической войны. Генлейн, с которым Бенеш до того вел переговоры, от любого их продолжения тут же отказался, пока ситуация не будет стабилизирована.
21 мая 1938 года положение в Центральной Европе стало столь угрожающим, что сэр Гендерсон недвусмысленно дал понять рейхсминистру фон Риббентропу: если Германия начнет всеобщую войну, Британия станет поддерживать Францию. Разговор имел весьма скандальный характер, посол и рейхсминистр друг друга и без того недолюбливали. Премьер-министр писал сестре: «Факт в том, что немцы, которые являются хулиганами по своей природе, слишком уверенно ощущают их силу и нашу слабость, и пока мы не так сильны, как они, мы всегда будем оставаться в этом состоянии хронического беспокойства. Тем более с такой оппозицией, пытающейся эксплуатировать ситуацию, чтобы дискредитировать правительство… <…> наша задача сохранения мира не является легкой и завидной участью. Но я благодарю Бога за надежного гладкого министра иностранных дел, который никогда не вызывает у меня никаких волнений, и возможно, мы сумеем избежать бедствия»[407].
Надежный и гладкий лорд Галифакс действительно не противоречил премьеру. Он направлял в Париж инструкции послу, чтобы тот разъяснил французам, что тешить себя иллюзиями относительно жесткости в Берлине не стоит, так как ни в коем случае нельзя допускать любого другого развития кризиса, кроме мирного его урегулирования. Он же беседовал с Масариком, чехословацким послом, о том, что автономия Судетской области и кантональная система будут малой ценой, которую придется заплатить его стране за общее сохранение мира в Европе. Но куда надежнее и глаже вел игру Жорж Бонне, который заявил сначала Галифаксу, а потом попросил передать и в Прагу, что если правительство президента Бенеша не возьмется за ум, то французская сторона может считать себя возможной освободиться от их обязательств, то есть, выражаясь простым языком, разорвать соглашение с Чехословакией.
Со стороны Бонне, конечно, это было очень сильным и дерзновенным ходом, но даже он не сподвиг президента Бенеша на какие-то реальные действия. К тому же Бонне был абсолютно уверен в том, что Польша не пропустит советские войска, чтобы те также согласно договоренностям поддержали Чехословакию. Этот клубок взаимосвязей превратил европейскую политику в настоящую «мексиканскую дуэль», где на мушке был каждый и все зависело лишь оттого, кто выстрелит первым, но мертвы в итоге оказались бы все.
Передышку ситуации дал Адольф Гитлер, заявивший 28 мая 1938 года, что 1 октября станет окончательной датой решения судетского кризиса. Лето обещало быть жарким. Премьер-министр писал сестре обо всех этих событиях следующее: «Я не могу сомневаться в своем умозаключении, что (1) немецкое правительство сделало все приготовления к перевороту (2) после получения наших предупреждений, в конце концов они решили, что риски слишком велики, (3) общее мнение, что произошедшее привело их к мысли о потере престижа и (4) они злы на нас. <…> Это, конечно, было неудачно, с моей точки зрения, что европейская пресса настаивала на том, чтобы короновать нас лавровыми венками; мы не стремились угрожать, а просто хотели сохранить мир, и мы приложили все усилия, чтобы приглушить энтузиазм прессы здесь и во Франции. Но инцидент показывает, насколько абсолютно ненадежно и нечестно немецкое правительство, и это показывает трудности в нашем умиротворении»[408]. Трудности действительно предстояли немалые, но отказываться от идеи сохранения мира в Европе Чемберлен не мог и не хотел.
В начале июня он лелеял мысль о достижении перемирия в Испании, где продолжалась гражданская война. «Я теперь должен убедить итальянцев присоединиться к нам в поисках перемирия в Испании. Все видят трудности, и Перт (посол Великобритании. — М.Д.) заявляет, что итальянцы не будут поддерживать эти стремления из-за недавних успехов Франко. Но я говорю, что мы должны во всяком случае попробовать. <…> Если бы только мы могли получить перемирие, взрывы гражданских лиц и судов прекратились бы и все были бы спасены от бесконечного страдания. Перспектива продолжения войны в течение следующих лета и зимы так мрачна, что я полагаю, испанцы приветствовали бы и считали подлинным облегчением любой шаг, который обещал избежать подобного, при условии, что это не будет включать ничего постыдного»[409]. В это время у Чемберлена окончательно зафиксировалось неприятие войны вплоть до физического отвращения.
