Именно Иден на пару с Уинстоном Черчиллем приложил все усилия, чтобы выставить в дурном свете сэра Хораса Уилсона, ближайшего помощника и верного «Горацио» премьера. Возможно, таким образом они пытались обелить премьер-министра, представляя его жертвой «мелкого клерка и интригана», но Невилл Чемберлен был человеком до крайности своевольным, как справедливо заметил Роберт Селф в его монографии, чтобы с такой легкостью поддаваться влиянию. Политика Чемберлена в отношении «умиротворения» диктаторов была его собственным, выработанным, выстраданным и практически единственно возможным вариантом.
Отправив в отставку Идена, «хотя это стоило мне много крови»[395], Чемберлен не терял уверенности, что все еще можно исправить, чтобы гарантировать европейский мир и безопасность. В этом он, безусловно, видел свою миссию, в чем его часто обвинял тот же Иден, насмешливо утверждая, что премьер вбил себе в голову «особую миссию» (но в самом деле, разве не так следует поступать государственным людям). «Я не ожидаю, но надеюсь, что смогу прожить достаточно долго, чтобы оставить свой вклад (в развитии истории. — М. Д.) как премьер-министр»[396], — писал Чемберлен сестре, мучаясь от подагры. Во всяком случае, в своем новом министре иностранных дел он был уверен: Галифакс, в общем, разделял его мысли относительно диктаторов и не собирался противиться инициативам Чемберлена. К тому же он был освобожден от давления палаты общин, что для Идена стало решающей причиной его отставки: он не мог и не хотел отстаивать перед парламентом линию правительства, с которой был не согласен. От Галифакса этого не требовалось, от него пока вообще мало что требовалось, к его великому удовольствию. «Как только кто-либо начинает чувствовать, что он — мученик высокой цели, становится очень трудным избежать этого убеждения, имеющего мелодраматическую развязку»[397], — писал одержимый религиозностью католик лорд Галифакс в дневнике об отставке Идена, сам таким мучеником явно не собираясь быть и наблюдая, как на крест идут другие.
Одним таким мучеником был посол Гендерсон. 3 марта он наконец-то увиделся с Адольфом Гитлером и передал ему все то, что велел передать еще в конце января Чемберлен. Но Гитлер был уже поглощен предстоящим присоединением Австрии к рейху, поэтому тут же набрал обороты, произнес тираду о британской прессе, которая продолжала его поносить, к тому же добавил, что не потерпит вмешательства третьих лиц в дела Центральной Европы. Он вновь завел бесконечную страстную речь о том, как немцев притесняют в Австрии и Чехословакии, что правительство Шушнига поддерживает только 15 процентов австрийцев, иными словами, «окончательное решение» австрийского вопроса у него было уже подготовлено. Вопрос был в том, в какой форме все это возможно было осуществить.
9 марта 1938 года канцлер Австрии Шушниг объявил о проведении плебисцита, который был назначен на 13 марта. На границе с Австрией началось скопление немецких войск, которые так или иначе, независимо от результатов плебисцита, планировали войти в Вену. Посол Гендерсон в это время беседовал с фон Нейратом, бывшим министром иностранных дел, тогда как нынешний, фон Риббентроп, находился в Лондоне, заканчивая свои дела. В частности, он выслушивал «лекции, если не проповеди» от лорда Галифакса, который, видя сгущающиеся тучи над Австрией, читал их, балансируя «между горем и гневом»[398].
11 марта на Даунинг-стрит, 10, был организован прощальный завтрак для бывшего немецкого посла. Вот что спустя два дня, когда Гитлер уже въезжал в Вену, писал о нем премьер-министр своей сестре: «Это казалось достаточно ироничным, что спустя 20 минут после ланча, на котором мы искренне говорили с Риббентропом о лучшем понимании и взаимных вкладах в наш мир с Германией, я вошел в комнату и сразу получил телеграммы, касающиеся последовательных ультиматумов Шушнигу. Я должен был немедленно вызвать Риббентропа в свою комнату внизу, только отослав домой его жену. Там Галифакс говорил с ним наиболее серьезным образом и твердо просил его — прежде чем станет слишком поздно, — чтобы его руководитель (Гитлер. — М. Д.) придержал свои руки. Ни я, ни Г. (Галифакс. — М. Д.) не ожидали, что последует какой-либо результат; в этом году было много признаков, что процесс проглатывания Австрии начнется неизбежно, хотя мы и надеялись, что это могло бы быть достигнуто без насилия»[399]. 12 марта немецкие войска вошли в Вену, не дожидаясь никакого плебисцита. Гендерсон в личном разговоре с Герингом называл Германию «хулиганом», но сделать что-либо уже было невозможно.
Как совершенно справедливо заметил Ллойд Джордж еще в 1936 году, никогда англичане не станут умирать за Австрию. Все, что оставалось правительству Чемберлена, это решительно осудить сложившуюся ситуацию и обратить внимание на Чехословакию, которую могла ждать абсолютно такая же судьба. Только еще и с тем акцентом, что Прага была связана договором с Парижем, где на момент всех этих действий даже не было сформировано правительство, так как во Франции был очередной политический кризис, усугублявшийся к тому же абсолютным финансовым крахом.
«Это все очень приводит в уныние, — продолжал Чемберлен в том же письме сестре, — но я успокаиваюсь мыслью, что во всяком случае до сих пор, кажется, не было никакого кровопролития. Это совершенно очевидно теперь, что сила — единственный аргумент, который Германия понимает, и что «коллективная безопасность» не может предотвращать такие события, пока не продемонстрирует видимость ответной силы, поддержанную намерением использовать ее. И если это так, понятно, что подобная сила может быть наиболее эффективно представлена союзами не требующих встреч в Женеве и резолюций десятков небольших стран, у которых нет никаких обязанностей. Небеса знают, что я не хотел возвращаться к союзам, но если Германия продолжает вести себя так, как она делала в последнее время, она может подтолкнуть нас к этому. Печально думать, что очень возможно это было бы предотвратить, если бы у меня был Галифакс в Ф. О. вместо Энтони, когда я написал письмо Муссолини. Однако я не собираюсь рассматривать ситуацию слишком трагично. Франция, как обычно, ничего не предприняла, и мир смотрит на нас. В настоящий момент мы должны оставить переговоры с Германией… <…> и спокойно с должным постоянством проводить наши переговоры с Италией. Если мы сможем избежать другого резкого поворота событий в Чехословакии, который кажется вполне вероятным, Европу возможно было бы умиротворить, чтобы мы снова начали мирные переговоры с немцами. <…> Посмотрел бы я сейчас, как этот дурак Рузвельт начал бы осуществлять свое драгоценное предложение. Что он думал бы о нас, если бы мы поощрили его, как Энтони и стремился сделать? Были бы все теперь мировым посмешищем»[400].
Идея союзов, то есть создания нескольких силовых лагерей, изначально Чемберлену не нравилась. Он выступал за расширенную программу не «коллективной безопасности», в которой участвуют и таким образом создают проблемы абсолютно все страны, зачастую находящиеся в совсем неравных условиях, а за более компактный вариант «международной полиции», но теперь надежды на него таяли. Теперь ему нужно было во что бы то ни стало заключить договор с Муссолини. Хотя, безусловно, это и было сделано слишком поздно, чтобы упредить австрийскую драму, но не слишком поздно, чтобы продемонстрировать Третьему рейху и силу, и способность договариваться.
В итоге заключить англо-итальянское соглашение удалось только 16 апреля 1938 года, после письменного согласования всех деталей обеими сторонами: «Ты бы видела проект, который для меня изначально подготовил Ф. О., он заморозил бы белого медведя! И только когда я отогрел его до такого состояния, какое ближе к нужной нам температуре, они прислали мне записку о том, что «слишком вероятно» Муссо захочет принять его. Конечно, захочет, я именно этого и жду! Но, как я сказал Эдварду, Ф. О. не может отказаться от их старой навязчивой идеи, что всё, что нравится Муссо, будет плохо для нас»[401]. Таков был первый длинный шаг в процессе, который премьер-министр называл «удалением опасных пятен с карты мира одного за другим». Муссолини теперь оказывался фактически между двух центров силы, но все же это позволяло ему не находиться под безоговорочным давлением рейха. Гитлер с Муссолини были отнюдь не такими уж друзьями неразлейвода, и в их отношениях также было множество своих трудностей. Договор этот был необходим, хотя бы и для того, чтобы осенью этого же года Муссолини стал посредником между Лондоном и Берлином, когда мир висел на волоске из-за ситуации с Чехословакией.
