Через два дня после его подписания, вернувшись из Йоркшира в Форин Оффис, Иден обнаружил донесения, что огромный контингент итальянских «добровольцев» прибыл в Испанию. Он посчитал это личной обидой, так как, по его мнению, Муссолини использовал их переговоры как прикрытие для этой операции. К 7 января он подготовил меморандум, согласно которому «испанская гражданская война прекратила быть внутренней испанской проблемой и стала международным полем битвы… <…> будущее правительство Испании теперь стало менее важным для мира Европы, чем то, что диктаторы не должны победить в этой стране»[316]. Помимо этого там содержалась позиция о том, чтобы Британия предложила услуги Королевского флота для морского контроля всех подходов к портам и гаваням, вокруг испанского побережья и других испанских владений, предотвращая прибытие или волонтеров или военной техники на эти территории.

Фактически план означал окружение Испании британскими судами, что могло быть совершенно неоднозначно расценено всеми европейскими государствами. Премьер-министр Болдуин вообще ничего не высказал насчет этого плана. Против предложенных мер особенно жарко возражал Сэм Хор, первый лорд Адмиралтейства на тот момент, объясняя это не только тем впечатлением, какое подобная затея произведет в Европе и мире, но и теми соображениями, что берега Испании очень длинны и портами буквально кишат, что вынудит практически весь британский средиземноморский флот заниматься этими инспекциями. На том основании план был отклонен и усечен, и правительство поручило Идену усилить свое влияние в Комитете невмешательства, что министра иностранных дел также «горько разочаровало»[317]. Чемберлен молодому министру сочувствовал: «У него не было надлежащего праздника на Рождество, и он становится немного утомленным»[318].

Готовящийся стать премьер-министром Невилл Чемберлен, несмотря на уже совсем немолодой возраст и подагру, держался довольно стойко: «Я бодрствую ночь за ночью до часа или позже, еще долгое время после того, как С. Б. ложится спать. Теперь, если я просыпаюсь несколько раз посреди ночи, мои мысли неизбежно мчатся к существующим проблемам. Но, к счастью, я обучил себя достаточно быстро отгонять их, так что через несколько минут я уже снова сплю»[319]. Единственное, что его удручало, это то, что он не всегда мог найти минуту для своих любимых вещей: «Я был не в состоянии добраться до цветочной выставки, посмотреть картины или послушать музыку. Каждый день встреча или заседание комитетов следуют одно за другим и вечером меня ждет коробка[320], достаточно большая, чтобы не опустить меня в кровать несколько часов после полуночи. Это — напряженная работа, но я предполагаю, что не променял бы ее теперь ни на какую другую»[321].

Таким был Невилл Чемберлен, боявшийся не напряженного труда и «решающей ответственности», которую он взвалил на себя, еще даже не обладая официальными полномочиями лидера, но уже выполняя его работу сверх меры, а того, что из-за занятости не сможет посетить цветочную выставку в Челси и полюбоваться своими любимыми орхидеями: «У меня случаются редкие и краткие моменты, когда я чувствую, что не могу даже говорить или думать о политике, которая стала моей главной целью жизни. Но действительный мой страх всегда состоит в том, что этот первостепенный интерес может вытеснить другие мои интересы к искусству или музыке, или книгам, или цветам, или естествознанию»[322].

После ретроспективного рассмотрения, что собой представляли международные отношения к 1937 году, году, когда Чемберлен наконец официально стал премьер-министром, мы можем подойти к главному этапу в его жизни, а также в жизни и всей Европы. Сам он представлял, какое наследие его ожидает, довольно четко, и еще после ремилитаризации Рейнской области писал: «Я вполне понимаю, что перед нами длинный путь, но мы двигаемся в правильном направлении, и я сохраняю «умеренный оптимизм». Если мы могли бы однажды оставить эту проблему позади нас и начать европейские отношения на новой основе, мы бы, я верю, увидели быстрое улучшение»[323].

Энтони Идену, своему министру иностранных дел, предлагая продолжить службу в его новом Кабинете, Чемберлен с улыбкой сказал: «Я знаю, что вы не будете возражать, если я проявлю больше интереса к внешней политике, чем С. Б.»[324]. Идена это заявление, по его собственному уверению, совсем не встревожило, он привык к тому, что с премьер-министром более близко сотрудничают министр иностранных дел и министр финансов. Канцлером Казначейства в новом правительстве стал сэр Джон Саймон, во-первых, потому что «его мозг работал, как двигатель роллс-ройса»[325], он уже давно зарекомендовал себя честным и ответственным служащим, и с Чемберленом у них были наилучшие рабочие отношения. Во-вторых, потому что правительство сохраняло статус Национального, то есть состоящего из представителей всех партий, а Саймон был либералом.

Другого либерала и также старого товарища сэра Уолтера Рансимена Чемберлен планировал назначить лордом-хранителем печати, однако тот заупрямился, подстрекаемый своей супругой, чрезвычайно ревновавшей к успехам его коллеги по партии Саймона. В итоге Рансимен не получил никакого поста, но премьер-министр сгладил это недоразумение долгим примирительным разговором[326]. Сэм Хор также был расстроен, что ему не предоставили министерство финансов, но Чемберлен сделал его министром внутренних дел. Расставив всех по позициям, он условился с Его Величеством, что они будут видеться по необходимости, возможно, часто. На общем неспокойном фоне о редких протокольных встречах можно было только мечтать.