«Их грубые преувеличения, их непорядочность в нечленораздельной речи и факты, которые говорят против них, их категорическая неспособность оценить разумный аргумент действительно иногда озлобляют мою душу, и если я кажусь твердым и неприятным им, это — реакция, вызванная их собственным отношением»[158], - заметил Чемберлен в дневнике. Он стал уже практически откровенно огрызаться на выпады лейбористов, которые тормозили прохождение его реформ. Сглаживал парламентские конфликты все тот же Черчилль. «Все его улыбки и его примирительное поведение противопоставлены отвратительным манерам министра здравоохранения!» — негодовал Чемберлен в письме сестре. С лейбористами ему порядком надоело считаться: «Я уже исчерпал примирение и терпимость, которые не встречают ни малейшего ответа»[159].
А вот в стране старания министра здравоохранения, его личное общение с людьми, его рвение изменить существующее положение вещей стали вызывать отклик. Влюбленные «сумасшедшие леди» писали стихи о его зонтике[160], который именно тогда стал неизменным атрибутом Невилла.
Но самому Чемберлену подобное признание оптимизма не добавляло, равно как и Всеобщая стачка, начавшаяся в мае 1926 года. Шахтеры и сочувствующие им саботировали промышленность, не один раз их делегаты посещали резиденцию премьер-министра на Даунинг-стрит, 10, для выработки какого-то единого решения и удовлетворения их требований, и не раз уходили ни с чем. К середине мая угольщиков удалось обуздать, к тому же руководители стачки погрязли во внутренних противоречиях, о чем Чемберлен писал сестре: «Единственная вещь, с которой они соглашаются, состоит в том, что правительство — ряд дураков во власти плутов… <…>, и что я — один из плутов, которые угрожали миролюбивому Болдуину отставкой, если переговоры не будут немедленно прерваны!»[161] Никакой отставкой Чемберлен, разумеется, не угрожал. Но правительство и в самом деле находилось в очень опасном положении. «Если бы мы потерпели неудачу, это была бы революция»[162], — писал он позже.
Впрочем, иной раз даже Чемберлену удавалось находить общий язык со здравомыслящими лейбористскими людьми, которые поддержали, например, его Закон о государственном медицинском страховании в 1928 году. Закон гарантировал возвращение льгот для безработных, расширялся круг людей, которые должны были быть застрахованы, а дополнительные опции предполагали помощь специалистов.
Разладились у Чемберлена отношения с Рэмзи МакДональдом, который начал припоминать ему старые обиды и сетовать на прошлые обвинения в коррупции, а именно в получении автомобиля для личного пользования, о чем даже сам министр здравоохранения не сразу мог вспомнить. В письме сестре Чемберлен припомнил, о чем шла речь, и удивлялся «чувствительности Рэмзи»: «…я сказал тогда «премьер-министр, нравственные чувства которого оскорбляет даже слово ‘капитализм’ (это было выдержкой из его статьи), не видит ничего непоследовательного в том, чтобы принять от капиталиста тридцать тысяч фунтов и остаток своих дней проездить в барском легковом автомобиле»… <…> к тому же, сам он незадолго до этого сравнил тори с «паршивыми собаками, фыркающими вокруг кучи мусора»»[163]. Иными словами, в парламенте царила обычная рабочая атмосфера.
Уинстон Черчилль же не только старался очаровать палату общин, но также продолжал и бурную деятельность на посту канцлера Казначейства. Его схема фиксированного финансирования опекунских советов предлагала сократить расходы правительства сразу на 30 миллионов фунтов. Такие меры были расценены Чемберленом с опаской, так как подобное вызовет и однозначно положительную, и однозначно отрицательную реакцию. «Уинстон действовал сгоряча и в бешеной спешке, и я опасаюсь его фантастического плана… У него есть плодородный ум, но мне действительно жаль, что он не слишком заботится о надежности его стремлений. Я боюсь, в преследовании своих летящих образов он потеряет интерес к действительно практичным предложениям»[164], — записал он в дневнике.
Черчилль повторял ту же ошибку, что и Ллойд Джордж в свое время, он был охвачен общей идеей, мало понимая, как все это будет выглядеть на практике и к каким последствиям приведет. Однако вопреки распространенному мнению, будто Чемберлен и Черчилль друг друга ненавидели, на деле это было не так. В 1920-х годах они сотрудничали, выполняли каждый свою работу, слышали и слушали друг друга, хотя и не стали близкими друзьями. «Есть слишком глубокое различие между нашими характерами, чтобы я чувствовал себя уютно с ним или был слишком привязан к нему»[165], — говорил Чемберлен.
Черчилль жаждал эффектных мер, которые выведут его на первый план, и он, как говорится, держал «кошелек», куда Чемберлен не мог запустить руку сам по себе. Зато Черчилль подсунул ему почитать свою книгу «Мировой кризис»[166], которую Чемберлен оценил достаточно высоко, правда, обнаружив там слишком много ненужных деталей: «Он (Уинстон. — М. Д.) сказал, что, возможно, провел бы еще два года, с пользой пересматривая ее. Я мог бы ее пересмотреть с пользой за два часа, вооружившись ножницами»[167]. Занятно, что подобное замечание исходило от человека, которому не было равных в дотошности при рассмотрении тех или иных вопросов.
Подружился же Невилл Чемберлен тогда с другим членом Кабинета — молодым министром образования, а затем сельского хозяйства — Эдвардом Вудом. В марте 1926-го Чемберлен писал сестре: «Я думаю, что он без исключения самый восхитительный человек, которого я знаю. Полный здравого смысла, лукавого юмора и высочайших принципов, которые он никогда не выставляет напоказ, но вы чувствуете, что они есть внутри. Он рассказал мне восхитительную историю про Нэнси Астор <…>[168]. Я смеялся просто до слез»[169]. Очарованы Вудом в ту пору были многие, тот же Стенли Болдуин восклицал: «Если когда-нибудь наступит такое время, что партия, лидером которой я являюсь, перестанет привлекать к себе людей типа Эдварда Вуда, то я порву связи с такой партией!»[170]
К сожалению, в мае 1926 года Эдварда Вуда не стало, а только что получивший титул лорд Ирвин отправлялся в Дели в блеске имперского величия, чтобы стать вице-королем Индии. Стоит добавить, что это были впечатляющие пять лет и для Ирвина, и для Индии, и для Британской империи: щедро украшенные массовыми репрессиями, казнями, «соляным походом», арестом махатмы Ганди (одного из руководителей движения за независимость Индии от Великобритании), затем его освобождением и последующими «переговорами круглого стола».
Тем временем старший из Чемберленов, Остин, в качестве министра иностранных дел Британской империи успешно провел переговоры в Локарно с Муссолини, Брианом и Штреземанном в конце 1925 года[171], за что был удостоен ордена Подвязки. Невилл искренне радовался такому успеху, но горевал, что Остин отказался от пэрства: «У звания пэра было бы большое практическое преимущество освобождения Остина от беспокойства (и расходов) избирательного округа»[172]. Действительно, избирательные кампании предыдущих трех лет с постоянными Всеобщими выборами, как уже говорилось, изрядно ударили по карманам Чемберленов. Правда, Остин поправил материальное положение благодаря Нобелевской премии мира, полученной им в конце следующего, 1926 года. Внешнеполитические успехи его были весомы, хотя он был «очень усталым, но очень счастливым и мурлыкал, как кот»[173].
