— Пли! Стреляйте! Стреляйте! — кричал кто-то на весь лагерь. Как будто бойцы сами не знали, что делать.

Я сам, вспомнив про арбалет, разрядил его, стрельнув навстречу твари, как раз устремившейся ко мне. В ногу попал. Однако добился лишь того, что тварь резко развернулась, метнувшись в другую сторону.

Вот, снова на бреющем полете, хищница приблизилась к еще одному гайдуку. Тот встретил ее ударом сабли. Рубанул… но заставил лишь отпрянуть.

Подхватив на лету другого ополченца, стоявшего рядом, тварь взлетела. Да швырнула испуганно орущего беднягу прямо на двух его товарищей.

— Стреляйте! Да стреляйте же, черти вас подери!

Оглянувшись, я понял, кто так бесновался. Сам Шандор Гайду, вылезший из командирского шатра без кафтана. И даже без рубашки. В одних рейтузах; добро, хоть в сапогах.

Зато тоже стоял с арбалетом наготове. И, решив наконец, что дело плохо, а боевитость своих ополченцев он переоценил, вскинул арбалет и сделал свой выстрел.

Попал с первой попытки, отдам ему должное. И более того, именно этот выстрел решил дело.

Болт вонзился твари под мышку. И адские вопли, которые она то и дело исторгала из себя, кружась над лагерем, сменились визгом — тонким, стремительно слабеющим. Заложив напоследок крутой вираж, хищница, не иначе, попыталась удрать прочь. Но далеко улететь не успела. Сил не хватило.

Прямо на лету тварь устремилась к земле. И плюхнулась прямо в болото. Бултых… и все.

Трясина охотно приняла ее в себя, как принимала до сих пор что угодно. Живое, неживое — по боку. Холодная стылая вода сомкнулась вокруг хищницы, стремительно поглощая. Только кончик крыла да кисть руки остались торчать над поверхностью. Однако несколько мгновений спустя скрылись и они.

Представьте себе шишки. Много шишек. Как висят они на ветвях сосны или ели — уже крупные, зрелые, полные орехов. И вдруг то ли порывом ветра ветви качнуло, то ли птица какая дурная на лету врезалась. А может, ветви с шишками потревожила белка — юркая, но не отличающаяся аккуратностью. Особенно когда у нее аппетит разыгрался.

Представили? И что будет с шишками тогда? Правильно, они сорвутся и полетят. Вниз. А знаете, куда именно они полетят? Весьма вероятно — в нашего десятника. Прямиком в его лысеющую бородатую башку.

Именно так оценивал расклад сам Слободан после той злополучной ночи, когда нас потревожила крылатая, притворявшаяся женщиной тварь. И когда дошло дело до разбора. Как оказалось, его… вернее, наш десяток пренебрег серебрением оружия, притом, что даже ранее нанесенный слой серебряного напыления надлежит время от времени подновлять. Хрупкий он, знаете ли. Осыпается.

Да, небрежение в данном случае проявил чуть ли не каждый первый из ополченцев. Не то бы тварь крылатую быстро ухайдакали. Но беда в том, что в десяток Слободана входил, в том числе я — один из двух, дежуривших тогда часовых.

Мало того: и из четырех бойцов, погибших в ту ночь, двое были опять-таки из десятка Слободана. И еще неизвестно, насколько бы тварь успела проредить наши ряды, не свали ее метким выстрелом сам Гайду. Который в отличие от нас об оружии своем заботиться не забывал.

В общем, никто после той ночи так не годился для показательной порки, как наш десятник — ну, коль всех наказать все равно невозможно, а совсем оставить без наказания столь вопиющее разгильдяйство было нельзя.

Но Слободану тоже не улыбалось сыграть роль крайнего, козла отпущения. Не говоря уж о том, что плетей получать — само по себе удовольствие сомнительное.

Так что десятник наш пытался оправдаться — как мог.

— Так не с кем сражаться-то было! — возмущенно восклицал он. — Уже который день идем, и никакого врага. Странно, что вообще боеспособность сохранили. Раз не то что противника… вообще ни одного человека не встретили на много верст.

Возможно это «человека» Слободан выделил голосом (и без того громким и басовитым) нарочно. Но даже если и нет, то отповедь его все равно возымела действие. Зароптали другие бойцы, в том числе из чужих десятков. Действительно, противника-то не было. Более того, нападения вообще-то ничего не предвещало. Да и как могло предвещать, коль места здесь заведомо безлюдные — куда ни плюнь, сплошь болота и глухие леса. А насчет того, что воевать не с людьми придется, так это уже к предводителю нашему славному вопрос. Отчего не предупредил? Не просветил на сей счет?

В общем, словно новый порыв ветра сбил летящие шишки с прежнего пути. Направив их уже в сторону самого господина Гайду. Потому что сражаться за кого-то, блюдя клятву верности — удел рыцарей и прочих дворян. А слепо, не рассуждая, выполнять приказы могут разве что бойцы регулярных военных отрядов. В городской страже, например.

Если же отряд, скорее, вольнонаемный и состоит из людей не служилых и точно не знатных (включая даже бывших воров), то люди эти ведь и взбунтоваться могут. Особенно здесь, в глухомани. А предводителя своего, деспотичного или просто незадачливого, даже повесить на ближайшем дереве. Или в трясине утопить — чтоб составил компанию собственноручно убитой им твари. А то она небось уже соскучилась.

Но и сам Гайду оказался не промах. Шаткость своего положения вовремя осознал. Да так же своевременно смекнул, что наказывать кого-то из подчиненных сейчас — не самое подходящее время.

Даже объясниться попробовал.

— Боюсь, если б я раньше сказал, вы бы испугались, — были его слова, — и не пошли со мной.

— Я бы, допустим, не испугался, — подал голос какой-то здоровяк. Как и большинство сильных, но обделенных умом людей, он не упускал случая показать, что наголову превосходит всяких там простых смертных, которые только и позволяют себе слабости, вроде страха, боли и болезней.

Впрочем, и его голос звучал не слишком убедительно. Хорохорился бедняга. Правильно, кому ж приятно сражаться не с человеком и даже не со зверем, а с какой-то дрянью летучей, которую еще и убить не так-то просто.

— Не сомневаюсь, — продолжал наш предводитель примирительным тоном. — Но все равно… боюсь, тогда желающих идти в этот поход сильно бы поубавилось.

Вот уж с этим-то доводом никто спорить не стал.

— Да кто это вообще такая… была? — вопрошал один из бойцов.

— Стрига, — отвечал господин Гайду, — или стрыга. Или стригоя… стрыгая. По-разному их называют в разных землях.

По толпе ополченцев пронесся глухой ропот. Из-за «их», не иначе. Оттого, что стриг этих, оказывается много. Во всяком случае, гораздо больше одной.

— Но не в прозвании дело, — продолжал Гайду, — важно знать, что эти стриги или стригои принимают облик красивых женщин — раз, умеют летать — два, и боятся серебра — три.

— Нечисть, — с готовностью заключил кто-то из бойцов. Кажется, Драган.

— Можно сказать и так, — не стал спорить наш предводитель, — во всяком случае, просто железом их можно только ранить. И то легко, не смертельно.

Я как раз вспомнил, как воткнул твари в живот кинжал. И как она, несмотря на это, разлеталась над нашим лагерем. Живехонькая! Еще и отыграться на нескольких наших не преминула.

— Тогда как серебро для стригой — смертельный яд, — продолжал Гайду. — И вот еще что. Эти твари питаются кровью, а взглядом парализуют волю. Как змея кролика. Потому-то их лучше не подпускать к себе близко.

— Так значит, именно с ними нас воевать готовили, — наконец дошло до давешнего храбрившегося здоровяка, — а на кой леший?

— Ну, — услышал он в ответ, — сейчас, пожалуй, уже можно объяснить — на кой.

Итак, хотя в наши дни Паннония считается гиблым местом, была она такой не всегда. Со слов Шандора Гайду выходило, что еще сотню с чем-то лет назад здесь была вполне обычная страна. С городами и весями, поместьями знатных владетелей. И, конечно, людьми.

Как и жители любой страны, люди Паннонии возделывали поля, строили дома, торговали, растили детей. Ну и воевали, случалось. Но на беду власть здесь захватил… или просто боролся за власть, в средствах не стесняясь, некий граф по имени Бела.