— Слава Богу. Благодарю, государь, что дозволил быть на торжестве твоем и разделить радость твою.
Иоанн смотрел на него устало и бесстрастно, лицо его было похоже на восковую маску, неживую, страшную. Он кивнул и вопросил:
— Что во Пскове? Достаточно ли провианта и запасов пороха? Люди здоровы?
— Псков хорошо оснащен запасом пороха и провианта, — отвечал Иван Петрович (разговор этот он множество раз прокручивал в голове, пока ехал в Москву).
— Людей достаточно?
— Прибывают и прибывают новые ратные. Большинство приходят из захваченных поляками крепостей.
Фраза эта смутила многих, советники потупили взоры, глаза Иоанн мгновенно почернели, но он продолжал спокойным, ровным голосом:
— А стены? Способны ли они выдержать удары вражеских снарядов и стать прочным щитом для горожан и гарнизона?
— Надеемся, государь! — расправив плечи, продолжал произносить заготовленную речь князь Шуйский. — Надеемся твердо на Бога, на заступницу нашу, Богородицу, на необоримую стену, на всех святых и на твое государево великое имя, что град Псков сможет выстоять против поляков.
На седобородом восковом лице царя появилось слабое подобие улыбки.
— Добро, князь! — Иоанн поднял руку с указующим в сторону князя перстом. — Но ведай, с тебя одного буду спрашивать за всю службу, а не с товарищей твоих и воевод.
Иван Петрович с поклоном принял сказанное государем — отныне на его рамена возлагается главная ответственность за то, что грядет. И князь понял, что отдать Баторию Псков (еще ни разу не побежденному, к слову) равносильно смерти, как для него, так и для всей страны. И от этого усталость Ивана Петровича словно удвоилась, хоть и понимал ранее сам, что, ежели Баторий дойдет до Пскова, именно ему суждено будет противостоять непобедимому королю.
С этим царь отпустил князя, и тот тут же ринулся домой, где ждала жена. Из писем он знал: полгода назад Марья разрешилась от бремени, но младенец не прожил и часа. Уже которого ребенка хоронит Иван Петрович — видать, Богу не угодно пока его потомство. Но он, уже смирившийся со смертью очередного дитяти своего, верит, что еще не поздно, что ему удастся продолжить свой великий род…
Марья вышла встретить в сени, едва успев накинуть на голову черный плат. Он увидел выплаканные красные глаза жены, ее опухшее от слез лицо и ничего не сказал, привлек к себе, и Марья, обнимая его жадно, разрыдалась. Сквозь слезы, задыхаясь, она твердила, что снова не уберегла, не выносила ребенка, что она негодная жена и ей место в монастыре. Рыдая взахлеб на глазах всех дворовых и холопов, уткнувшись в мужнину грудь, она говорила все это неразборчиво, но князь понял и заботливо оглаживал ее по спине. Он любил ее, любил ее крепкое налитое тело, любил черные, как смоль, волосы, сплетенные в толстую косу (ныне спрятанную под платом), ее запах, любил ее покорность и податливость, ее заботу, он смертельно скучал по ее ласкам, и ни за что на свете не позволил бы ей уйти в монастырь.
Наспех отмывшись в бане от дорожной грязи, Иван Петрович сел за богато уставленный стол (ждала Марья, готовилась), жадно ел любимую стряпню, ловил на себе жадный ласкающий взгляд Марьи (кажется, хоть с приездом мужа отступила от нее глубокая печаль) и, едва окончив трапезу, взял жену за руку и настойчиво потащил в горницу, крепко захлопнув дверь. И когда закончилось все, он лежал, окончательно сморенный усталостью. Марья лежала рядом, гладила его плечи, перебирала пальцами черные волосы на его груди.
— Государь в шестой раз женится. Сором какой, без благословения церкви, почитай, не женой она будет, просто же-нищей[42]. Бедная девица… В Москве и не знает никто, только перешептываются. Зачем государь позвал тебя на свою свадьбу? — тихо спрашивала она, продолжая ласково оглаживать мужа.
— Надобно так, — отвечал Иван Петрович, подложив руку под голову и глядя в потолок слипающимися глазами. — Спрашивал меня сегодня про псковские стены…
— Стало быть, верно говорят, что поляки до Пскова дойдут?
Иван Петрович понял, что зря начал этот разговор и напрасно упомянул про Псков — нечего Марье лишний раз сейчас волноваться. Но, на удивление, она не показала тревоги.
— Верно говорят, что Батория этого нельзя победить?
— Любого можно, — возразил князь. — Он же не Господь Бог…
— Все одно, — ответила Марья и подняла на него свои светлые глаза. — Боязно мне за тебя. Но ведаю, что ты сильнее. Сильнее их всех. И ты возможешь…
Князь почувствовал, как теплое сладостное чувство разлилось в груди — никто не мог так поддержать словом, как Марья. И от этого он любил ее еще сильнее.
— Я ведала, что государь тебе поручит оборонять землю нашу. И ведаю, что будет война, и будут битвы, еще более страшные. Хоть я и баба и несведуща в ваших делах… Но весь народ это знает и ждет… Ждет, что ты его защитишь…
— Голуба моя любимая, — проговорил растроганный князь и, крепко обняв жену, привлек ее к себе…
Он проснулся ночью, смутно вспоминая о том, что ему снилось. А снилось жуткое. Ратники без лиц, грязь, бесконечные стяги, огонь, горящие стены (похоже, псковские), а затем все стихло и пропало. Он глядел на стены, и из пробоин, что возникли от ударов ядер, лилась кровь, и он, князь, стоит в пустом городе с оголенной саблей, оглядывается и видит лишь непроглядную пелену. Что-то ведет его дальше, в пустоту, и он не понимает, взят город или нет, одолел ли он поляков. Князь идет, и в тумане возникает терем, куда ему надобно зайти. А в тереме празднество, играет музыка, стол полон угощений, но чует князь, как невесело здесь, за праздничным столом. Оказалось, это свадьба. Во главе стола сидит безликая невеста, а рядом — жуткий старик с лицом, похожим на восковую маску. Гости жрут руками, от скрипучего смеха их холодок бежит по спине. Князь хочет перекреститься, но не может, и старик, поднимаясь с места, тычет в него пальцем, и гремит его голос:
— Тебе за службу твою воздастся по заслугам твоим! Выстоял ли город?
— Не ведаю, — честно ответил князь и уже чуял, как хочет убежать, лишь бы не видеть этот дьявольский пир.
— Не ведает! Не ведает! — в ответ заскрипели голоса, и снова жуткий хохот со всех сторон. Князь пятится спиной к дверям, но старик, тыча в него костлявым пальцем, кричит исступленно:
— Взять его! За измену — взять!
И гости, обернувшись, ринулись к нему. Сотни рук, таких же костлявых, тянулись к лицу князя, к его одеждам, и он, не в силах поднять саблю, кричал:
— Прочь! Прочь! Прочь!
И открыл глаза. Марья спала рядом, отвернувшись к стене. Темно. За окном шелестел дождь, тяжело стуча каплями по мутным окнам.
— Убереги, Господи, — прошептал Иван Петрович. Зажмурившись, князь повернулся к жене и обнял ее. Но выкинуть жуткий сон из головы и уснуть он уже так и не смог. Едва начало светать (погода стояла дождливая, осенняя), постучал в дверь слуга — надобно было собираться на государеву свадьбу…
Свадьбы в царской семье давно перестали сопровождаться всенародными гуляниями, как было в прежние времена. Тогда вся Москва праздновала, и в столицу специально приезжал люд из окрестных городов и деревень, лишь бы вкусить государевых угощений или (если посчастливится) самого Иоанна Васильевича узреть, хоть издали. Это был шестой брак государя (уже второй по счету, не признаваемый церковью), потому не было ни венчания, ни служб, ни веселого перезвона колоколов, ни ликующей толпы, запрудившей площадь.
Лишь в царских палатах собирались самые близкие государю вельможи, коим надлежало занимать определенные свадебные чины. Иван Петрович Шуйский, наряженный в шитый золотыми нитками богатый атласный кафтан, прибыл во дворец в числе первых — ему надлежало находиться при постели государевой. Здесь он увиделся со своими родичами — четырьмя сыновьями покойного Ивана Андреевича Шуйского. Статный красавец Андрей Иванович вместе с молодыми князьями Хилковым и Татевым "стряпали с платьем", то есть помогали обряжать государя на торжество.
