— Нагие скоро захватят всю власть при дворе. Они уже набирают силу. Скоро случится сие, ежели…

И снова замолк. Никита Романович не мигая молвил:

— Ежели что?

— Ежели отец женится вскоре на дочери Федора Нагого.

Так тайное, о чем знали лишь немногие при дворе, стало известно Никите Романовичу. Вот почему Федору Нагому был пожалован титул окольничего! Вот почему Нагие в думе начали так явно показывать свою растушую силу! Иван с мольбой поглядел на дядю и произнес:

— Прошу. Никто не знает и не должен знать… Того и я не знал…

— Кто сказал тебе? — спокойным тоном вопросил боярин, а сам уже обдумывал, как не допустить появления новых временщиков, кои обычно только сеяли еще большую смуту в державе.

— Федор, брат мой. Он говорит, что отец желает рождения нового наследника, дабы ему отдать престол, мимо нас с ним.

Никита Романович внешне никак не проявил озабоченность, но внутри него бушевала буря. Это то, чего он боялся! Ежели царевичи Иван и Федор по решению государя будут отстранены от наследования московского стола, то Захарьины как их ближайшие родичи лишатся власти раз и навсегда. Боярин даже догадывался, кто говорит о том с царевичем Федором: его окружение — Годуновы. Уж у них много слухачей при дворе, то точно! Видать, и они встревожены этими слухами.

— Государь не станет лишать тебя права наследовать ему, — спешил успокоить сыновца Никита Романович. — Иначе зачем бы он так готовил тебя к тому и всюду брал с собой?

— Отец не верит мне. До сих пор не верит, я ведаю. — Глаза Ивана лихорадочно заблестели. — Разве не потому он не позволяет мне возглавить рать против Батория? Почему он не дозволяет мне одержать мою первую победу? Почему?

— Батория не так просто победить, в войсках наших большие потери, он боится потерять тебя, — ответил Никита Романович, но Иван словно не слышал, продолжал говорить, багровея от гнева:

— Он никому больше не верит! Он не доверяет Федору, ибо видит, что его обступили со всех сторон Годуновы. Отец не раз говорил, что Федор стал куклой в руках Бориса и Дмитрия Годуновых.

— Но Федору не быть царем, — вновь возразил Никита Романович. — Твои страхи понятны. Но поверь, однажды им всем придется покориться и присягнуть тебе. И ежели они будут помышлять дурное, тогда ты будешь иметь достаточно сил, чтобы обрушить на них свой гнев.

— Когда я буду царем, дядя. — Иван, поостыв, взглянул боярину в глаза. — Будь рядом. Мне без тебя не справиться.

Он встал и, раскинув руки, подошел к Никите Романовичу, и тот, поднявшись, обнял сыновца в ответ, прижал к себе, стал оглаживать его голову и плечи. Давно царевич не позволял себе так явно показывать свои чувства, но здесь, в доме своего дяди, он мог себе это позволить, и изнутри прорвалось то, что так долго не давало ему покоя и тлело внутри:

— Я до сих пор не могу забыть Феодосию. Почему он так со мной? Господи!

И разрыдался, уткнувшись лицом в плечо боярина. Никита Романович понял, что Иван тоскует об отправленной государем в монастырь своей супруге, с коей четыре года был счастлив. Боярин понимал, почему Иоанн так поступил — ему нужны были внуки, наследники, продолжатели его рода, а Феодосия, судя по всему, была бездетной.

— Я буду рядом, конечно, буду! Как иначе! Разве когда бросал я тебя? — молвил боярин, все крепче обнимая Ивана. — Тут не сомневайся! Вместе мы наведем порядок…

Надобно снова женить царевича, на девушке из их, Захарьиных, корня, дабы окончательно закрепить за собой право быть ближайшими соправителями будущего государя. И Никита Романович уже знал, кого выдать за несчастного царевича..

С песнями, смехом и лихими посвистами поезд государя катил по Москве. Иоанн, одетый в парчовый кафтан с ушитыми жемчугом рукавами и воротом, в соболином полушубке, едет в открытом возке, его окружает нарядная, веселая свита. Афанасий Нагой, в шубе до пят, упираясь в стремена высокими тимовыми сапогами, лихо скачет рядом с возком государя. Он так и светится от счастья — государь наконец решился и едет в дом Федора Нагого, глядеть на свою будущую невесту. Богдан Бельский, по-щегольски нарядный, едет тут же, свистит, сунув пальцы в рот, бесстыдно заглядывается на горожанок, что при виде государева поезда останавливаются и падают на колени.

На полпути Иоанн остановил поезд, велел подать коня. Подвели белого жеребца с цветастой попоной и седлом, луки коего украшены были серебряными пластинами. Превозмогая слабость и боль в дряхлеющих членах, Иоанн влез в седло, дабы пред будущей невестой предстать во всей красе.

Соседи и прочий люд уже столпились у дома Федора Нагого. Иоанн ехал на белом коне впереди поезда, задрав бороду, и толпа, завидев его, бухнулась на колени, зашелестели с подобострастием голоса:

— Государь! Батюшка!

Иоанн спешился, аккуратно вступив на землю. Тут его поддержал вовремя подоспевший Богдашка Бельский, аккуратно взяв под руку. Коня тут же отвели. Дородная баба (видимо, мать будущей невесты) в ярком сарафане и в цветастом платке держала широкое блюдо с караваем, рядом с ней стоял Федор Нагой и два их юных сына. Все поклонились в пояс.

— Великий государь, честь-то какая, — с придыханием говорил Федор Федорович. — Здравствуй!

Иоанн, отламывая пальцами кусочек каравая и макая его в соль, заметил, как в руках хозяйки дрожит блюдо. Задрав бороду и тяжело печатая шаг, царь вошел в дом первым.

Из верхней горницы в щелку закрытых ставен наблюдала за приездом гостей юное девичье личико, накрашенное белилами и румянами, с подведенными сурьмой черными бровями. Юная Мария, с трепетом предвкушавшая грядущие события, заголосила по-детски радостно.

— Приехали, матунька! Приехали! — дергала она за рукав свою старую няньку. Та крестилась, приговаривая что-то, не веря такому счастью — сам государь пожаловал!

Федор Федорович, бледный и промокший насквозь, суетился, рассаживая гостей за богато уставленный стол. Иоанну отвели самое почетное место. Кратко поприветствовав всех поклоном и перекрестившись, Иоанн опустился в кресло, стоявшее во главе стола.

Осенив себя крестами и кланяясь государю, разместилась на лавках свита, Афанасий Нагой уселся по правую руку от государя, словно он был хозяином здесь.

Иоанн, дабы уважить хозяев, откушал несколько блюд, начал жаловать придворных чашами вина, затем велел принести подарки. Сундуки со всевозможной рухлядью несли сюда, и Федор Федорович бледнел все больше, не веря будто, что все это происходит наяву. Слуги вносили и вносили новые блюда, играли приехавшие вместе с государем домрачеи. Но царю было скучно среди этого наигранного веселья — шумные пиры, долгие, насыщенные всевозможными обычаями и порядками, давно не вызывают у него радости. Лениво оглядывая застолье, он вдруг притянул к себе за ворот кафтана Афанасия Нагого и что-то шепнул ему на ухо. Тот вмиг вылетел из-за стола, оббежал вокруг кресла Иоанна и сказал на ухо своему брату, сидевшему по левую руку от царя:

— Жрешь, сидишь! Скорее, невесту веди, ну!

Спохватившись, Федор Федорович стрелой вылетел из светлицы, и вскоре перед затихшими враз гостями появилась Мария. Пряча глаза, она стояла в белом атласном сарафане, вся в серебре и жемчуге. Поклонилась сначала государю, потом гостям, и было видно, как дрожат ее сцепленные руки. Мать и нянька со слезами на глазах притаились за ее спиной, замерли, ждут.

Иоанн оценивающим взглядом смерил ее с ног до головы. Лицо почти детское, кукольное, хоть и изрядно ее набелили-нарумянили, широкая в бедрах и груди, спелая, словно созревший плод. Чуть улыбнувшись, царь кивнул, и Марию тут же увели. Афанасий Нагой, сам побледневший и не смевший сдвинуться с места, смог взять себя в руки и дать знак домрачеям. Вновь грохнула веселая музыка, вновь взмыли кверху кубки в руках гостей, зазвучали здравницы.

Но застолье продолжилось недолго — получивший то, что хотел, Иоанн скоро начал уходить. В сенях попрощался с хозяевами и обратился впервые напрямую к Федору Федоровичу: