— Государь, дозволь мне возглавить рать! — обернувшись к царю, горячо говорил Иван. — Дай добыть свою победу для нашей державы! Дозволь отомстить Стефану!

Видя, как длинные пальцы Иоанна добела сжали подлокотники кресла, как мелко трясется его седая борода, бояре затаили дыхание, чувствуя надвигающуюся беду. Это видел и Иван и побледнел вмиг, но пристально глядел на отца, ожидая его ответа.

— Думаешь, ты смыслишь в ратном деле более остальных? Более воевод? Более меня? — все так же глядя перед собой, проговорил Иоанн. На лице царевича дернулась щека, он невольно сглотнул, но не отвел взора.

— Не смей говорить мне наперебой, иначе я придушу тебя, сукина сына! — прошипел Иоанн, изо всех сил удерживая своей гнев. Молчали бояре, низили к полу глаза. Что-то заблестело в очах царевича, и он, униженный, отвернулся, силясь сжаться в своем кресле, исчезнуть, дабы пережить этот позор…

О том, что государь приказал Феодосию, жену царевича, разлучить с ним и отправить в монастырь, Иван не ведал. О том он узнал, когда Феодосию, перепуганную, зареванную, вели прочь из дворца в окружении вооруженной стражи. Она хотела закричать, позвать Ивана на помощь, но Афанасий Нагой, что сопровождал ее, сказал с пугающей улыбкой: "Не вздумай рта открыть, моя хорошая! Не вздумай!".

У крыльца ее уже ждал возок, который отправит ее в Покровский монастырь, туда же, где жила постриженная в монахини Евдокия, первая супруга царевича. Когда Иван, почуяв неладное, бросился за ней, было поздно — возок уже умчал Феодосию прочь из Москвы. Не помня себя от ярости, Иван бросился к покоям отца, но невозмутимые стражники скрестили перед ним бердыши.

— Кого остановили? Меня? Да я вас первыми изживу! Псы! Прочь! — кричал в исступлении Иван.

— Государь не велел. Христом Богом просим, уйдите, великий князь.

Иван глядел на глухую дверь покоев отца и, оскалившись, выкрикнул:

— Так ты добиваешься моей покорности? Так решил ответить мне на мою "дерзость"? Ты ведь слышишь меня! Так ты мстишь мне?

Ни звука за запертой тяжелой дверью.

— Будь ты проклят! Будь ты проклят! — исступленно закричал Иван через головы стражников, и Афанасий Нагой, появившийся словно ниоткуда, начал что-то говорить тихо, силясь успокоить разгневанного царевича.

— Еще слово, червь, — прошипел царевич, схватив Нагого за бороду, — и я растерзаю тебя голыми руками!

— Господи, вразуми, Господи, — шептал перепуганный Нагой, выпучив глаза. Он, кажется, впервые в жизни видел, как в безропотном доднесь царевиче воспылал норов государя Иоанна — истинно, он был сыном своего отца… Иван оттолкнул его прочь и, оглянувшись напоследок на запертую дверь, медленно побрел прочь, опустошенный, жалкий.

— Государь токмо о сохранении рода своего печется! Феодосия бездетной была! Четыре года уж в браке, так и не понесла ни разу! Не гневайся, великий князь, — шептал ему в спину семенивший за ним Нагой.

Иван обернулся снова, надеялся, что дверь покоев отворится и отец примет его и утешит, и объяснит свое столь неожиданное решение. Он ведь знал, как Иван полюбил и привязался к своей Феодосии! Не мог же он так поступить!

Но дверь не отворилась. Иоанн был закрыт ото всех. Даже от собственного сына…

Вскоре полк под командованием Василия Хилкова был отправлен в Лифляндию, где он воевал с немецкими отрядами, верными Баторию, нещадно предавая огню ливонские селения, как и велел Иоанн.

А вести приходили все более страшные — шведский флот обстрелял Нарву и Ивангород, а в Ревеле высадилась многочисленная шведская рать. Иоанн не мешкая велел отправить навстречу шведам полк под командованием Тимофея Трубецкого, дабы защитить Нарву, но, говорят, шведское войско в разы многочисленнее.

"Искру благочестия истинного христианства сохранит и державу нашу утвердит от всяких львов, пыхающих на ны", — писал Иоанн Баторию, будучи уверенным, что победы Хилкова в Лифляндии сдержат спесь безродного венгра, но грамоту так и не успел отправить. Стало известно вскоре, что Баторий с огромным войском подошел к Полоцку, и город, не имея достаточных сил для сопротивления, едва ли сможет долго выстоять против врага.

Стены Полоцка, возведенные когда-то Иоанном после взятия города московитами, стояли еще целыми, ощетиненные торчащими из бойниц пушками и пищалями. Шатровые верхушки башен, возвышающихся над городом, словно отрезаны стелющимся поверху туманом, который, казалось, все больше густел от пушечного дыма. Звуки выстрелов таяли в шуме проливного дождя, превратившего в грязное озеро лагерь польского войска, гомонящий, широко раскинувшийся многочисленными шатрами, увенчанный знаменами с изображениями фамильных гербов польской и литовской знати.

Курбский, укутавшись в почерневший от влаги теплый во-тол из толстого сукна, издали наблюдал за перестрелкой полоцкого гарнизона с поляками. Под ядрами снуют, пригибаясь к земле, венгерские и немецкие наемники, с помощью челяди пытаясь смастерить очередной мост. Очередной, ибо русские пушкари прицельным огнем разрушали все возводимые врагом укрепления и мосты через окружающий город ров.

Сбитые пулями люди валятся в грязь, их оттаскивают прочь. Курбский глядит вперед, пытается в тумане разглядеть своих людей — они среди прочих участвуют в инженерных работах. А русские сегодня очень злы, стреляют без устали. Им не менее часто отвечают польские пушки. Вот мимо на носилках пронесли кричащего до хрипоты Христофора Радзивилла с окровавленной тряпкой на лице. Позже выяснилось, что он был ранен в глаз отлетевшей от крепостной стены деревянной щепкой после удара в нее польского ядра…

Курбский видел и короля. Баторий также был на передовой. В черных латах и шлеме с длинным, словно ободранным от влаги, пером, король стоял, раздавая приказы и следя за ходом инженерных работ. Визжали и свистели пули, снаряд, выпущенный из крепости, снес с места и убил стоявшего неподалеку от него рейтара, но Баторий даже не взглянул на него. Когда рядом с ним убило еще одного ратника, король, видимо, послушал просьбы покинуть опасный участок и отъехать в тыл.

До чего косо стреляют венгры! Снаряды то перелетают через стены, то из-под неверного угла отскакивают от них. Каленые ядра же не приносят должного урона при такой влаге. А в Полоцке, судя по всему, по-прежнему значительный запас пороха и снарядов — московиты щедро осыпают ядрами вражеские укрепления под стенами. Вчера на глазах Курбского был убит голова венгерских наемников Вадош. Бравый был воин, с глубоким познанием военного дела. Как и все они, наемники. В чудных одеждах, в легких доспехах, едва напоминающих панцири (от чего они могут защитить?), они пришли воевать с московитами с таким щегольством и весельем, будто дерутся с жалкими варварами. Даже сейчас, несмотря на гибель командира, они бодры и веселы, говорят, что в войнах во Франции и Испании было куда жарче. Курбский лишь усмехался про себя, когда слышал подобные разговоры. Но он понимал, почему они так говорят.

Еще в начале осады наемные казаки и венгры в большом числе нахрапом взяли три небольшие крепости — Козьян, Ситна и Красный, возведенные как оборонительный рубеж Полоцка шестнадцать лет назад, после взятия города Иоанном. Приставив к стенам лестницы, со свистом и улюлюканьем, размахивая саблями и стреляя без толку из пистолей, они врывались в крепости, где им противостояло менее сотни человек в каждой, и беспрепятственно захватывали их. Жалкие остатки гарнизонов, чудом избежавшие резни, были взяты в плен. Столь легкие победы взбодрили наемников, однако осада Полоцка затягивалась, и каждый день во множестве хоронили убитых. Но они все так же играючи воюют с московитами. Копая рвы, польские и венгерские наемники соревнуются друг с другом, спорят о своих достижениях, порой галантно уступают соперникам. Видя это столь неуместное здесь жеманство, Курбский уже ненавидел их всех и с каким-то злорадством порой думал о том, что однажды они хорошенько вкусят русской сабли. Однако прогонял эти мысли — понимал, что и ему тогда придется вкусить вместе с ними того же…