— Как тебя, богатыря такого, прокормить можно? — шутила гостеприимная Белянка, а Архип глядел, как мрачнеет лицо Михайлы, пока тот чел грамоту, и смутная тревога появилась в душе.

— Отец помирает, — только и выговорил Михайло упавшим голосом. Ахнув, Белянка сцепила на груди руки.

— Что ж ты молчишь, дурак? — выпучив глаза на обомлевшего с куском пирога во рту Фому, прокричал Михайло. За стеной тут же заплакал Матвей.

— Да я же… — растерянно пробормотал Фома.

— Тихо! Сядь за стол! — велел Архип. Михайло послушно уселся подле него, повесив голову. Фоме, так и застывшему над едой, молвил:

— А ты ешь!

Замолчали. Фома несмело скреб ложкой в горшке, Белянка так и стояла подле стола, с тревогой ожидая худого исхода.

— Что делать будешь? — спросил, погодя.

— Отец пишет, что, дабы мне имение наше под Дорогобужем передалось, мне надобно явиться на службу к смоленскому воеводе. Мы им уже тридцать годов служим, — отвечал Михайло. — Тут и грамота от смоленского воеводы нашему, орловскому, дабы отпустил без препон на родную вотчину.

Архип молча взглянул на побледневшую Белянку, перевел взгляд на гиганта Фому, затем на понурого Михайлу. Более всех ему было жаль сейчас свою жену, которая ни на шаг не отходила от любимого внука. Да и он прикипел к Матвею всей душой, но понимал, что иного пути нет.

— Стало быть, надобно ехать, — молвил Архип.

— Надолго уехать? Это же недалеко? — с надеждой спросила Белянка.

— Без малого верст четыреста, — отозвался Михайло.

— Ничего! Не край земли! — подбодрил жену Архип, но бесполезно — Белянка, закрыв лицо ладонями, заплакала. С ребенком на руках вышла Анна и спросила с тревогой:

— Ехать? Когда? Куда?

Но, увидев плачущую Белянку, молвила:

— Матунька… — И кинулась к ней в объятия.

Фома, когда вошла Анна, во все глаза уставился на нее и даже привстал со своего места, провожая ее взглядом преданного теленка.

— Заладили бабы, — сокрушенно закачал головой Архип и сказал тихо Михайле:

— Ты ступай отдыхать. Завтра с утра к воеводе отправишься. И надо бы собираться.

Белянка же прижимала к себе запеленатого Матвея и все целовала и целовала сквозь слезы его в лысую макушку. Анна обнимала за плечи сидящего за столом Михайлу. Архип бросил ей строго:

— Анна! Гостю на печи постели! И сами все спать ложитесь! Нечего тут! Чай, не на войну детей отправляем…

На следующий день Михайло улаживал дела на службе, готовясь к отъезду, Анна и Белянка собирали в сундуки добро. Архип, дабы отвлечь себя, работал в мастерской безвылазно. Фома храпел на печке весь день, все еще отходя от тяжкой дороги.

— Хорошо хоть отец собрал серебро на вашу свадьбу, будет на первое время на что жить. А то кто ведает, что там за деревня у них. Может, обнищали уже, — хлопотала Белянка. Услышав о серебре, Анна остолбенела, побледнев разом. Белянка вмиг это заметила.

— Нет больше того серебра, — молвила Анна, поджав губы.

— Как же так? — оторопела Белянка.

— Михайло… долги раздал…

— Какие долги? — нахмурилась мать.

— Товарищам своим по службе, — ответила Анна с досадой, — они в кости играют… Что им на службе делать еще, когда войны нет, верно? В кости играть…

— Вот как, — удивленно протянула Белянка. Было видно, как ее задело за живое это известие. Анна украдкой утерла слезу, а Белянка, пристально оглядев ее, только молвила:

— Молись, дабы отец не узнал…

Вечером сели трапезничать вместе в последний раз. Чумной ото сна, слез с печи Фома. Белянка хлопотала над кушаньями, Аннушка накрывала на стол. Михайло живо описывал Архипу, как воевода отпирался, не желая отпускать его в Смоленскую землю, но в конечном итоге уступил. Анна все поглядывала с тревогой на мать, боясь, что та переменит свое отношение к Михайле после известия о свадебном серебре, но Белянка и виду не показала, что разочарована в зяте — как и прежде, заботясь, обхаживала его за столом. Архип достал из закромов крепкий мед. Никто не грустил в этот последний вечер, когда вся семья была в сборе. Позже ненадолго зашла попрощаться и Матрена. Пригубила со всеми, пожелала молодым счастья на новом месте. А когда уже надобно было ложиться спать, никто не шел, желая, дабы вечер этот продолжался, и никогда не наступило утро.

Но утро пришло. И вот уже на дворе кони стоят запряженные, в телеге сундуки с рухлядью, нарядами и тканями — почти все Белянка отдала дочери. Сама же она держит на руках внука и не может расстаться с ним. Малыш гулил, хватая бабушку за плат. Архип, накинув на плечи тулуп, стоял на крыльце, объяснял Фоме, как быстрее выехать на Смоленскую дорогу.

И вот прощание. Михайло обнял поочередно Белянку и Архипа, сам взял Матвея на руки, полез с ним в телегу.

— Дочурка моя, донюшка, — со слезами на глазах шептала Белянка, оглаживая Анну по щеке заскорузлой ладонью.

— Матушка, — выдохнула Анна, и они обнялись крепко.

— Даст Бог, увидимся еще. Ты токмо не забывай нас, Аннушка, — шептала Белянка и всхлипнула. Всевидящее, всеобьятное материнское сердце, какую беду ты чуешь? Архип, раскрыв ворота, тоже подошел к дочери. Аннушка кинулась ему на шею, потерлась щекой о его жесткую бороду.

— Помни, рядом мы. И всегда вас ждем, — молвил он и осекся — ком встал в горле.

Анна, отстранилась от родителей и, обливаясь слезами, помахала им рукой. Архип обнял жену, та уткнулась ему в плечо. Он стоял и глядел, как телега, в коей сидела Анна с Матвеюшкой на руках, медленно выезжает в открытые ворота, и ему казалось, что в это мгновение что-то любимое и очень важное невосполнимо откалывается от его сердца. Архип вышел за ворота и махал уезжающей дочери вслед. Взор то и дело застилала пелена слез, и, утирая их, он все шел и шел, не желая терять из вида уезжающую телегу. Но вот она, обогнув крайнюю на улочке избу, помчалась к городским воротам, и там ее было уже не видать.

— Как же мы теперь? — пробормотала Белянка. Архип ничего не ответил. Повесив голову, он зашагал в дом. У ворот обернулся — Белянка все еще стояла на месте и глядела на пустую дорогу, надеясь, видать, что передумают и вернутся. Но этого не случилось.

— Храни вас Бог, — проговорила Белянка и осенила дорогу крестом.

Тяжело дыша и обливаясь потом, Симеон Бекбулатович вскочил в своей постели. Снова он не спит, снова снятся ему эти проклятые вязкие сны, где он, имеющий все, чего только можно пожелать, лишается глаз и погружается во тьму. Он одинок, беспомощен, ему страшно. Быть может, это Аллах наказывает его за отступничество от веры?

Трясясь от озноба, Симеон уселся на край своего ложа. Он оглядел укрытые тьмой государевы покои. Кажется, даже стены начали давить на него, как и вся эта великая роскошь двора, коей он придал еще больше азиатского вычурного богатства. Шитые золотом и серебром парчовые, атласные и шелковые одежды, золотая и серебряная посуда, великолепные цветастые ковры, оружие и сбруя со сверкающими каменьями. И сейчас, когда больше всего он чувствовал себя несчастным, все это казалось ненужным. Посаженному "царю" опротивела эта роскошь и обманчивый блеск золота…

Когда-то все было иначе. В Касимове, который унаследовал он от своего дяди, покойного Шаха-Али, он был полновластным хозяином, пусть и слугой царя. Избалованный с детства ребенок, он много мнил о себе, был горделивым и капризным. И даже когда только въезжал в Кремль, он был горд собой, с наслаждением купаясь в этой роскоши. Охотно принимал подарки от придворных. Даже Анастасию, дочь боярина Ивана Мстиславского, он принял как дар, с ее богатым приданым, даже смирился с тем, что некрасивой досталась ему невеста — тучна, розовощека, брови и без сурьмы густы и черны. Поначалу и не замечал ее неприязнь к себе, теперь же тяжелый взгляд Анастасии, который унаследовала она от своего отца, резал Симеона по сердцу, словно ножом.

Золото, драгоценности, склоненные головы… На лицах маски почитания. Ложь! Везде ложь! Он знал, все здесь ненавидят его, ибо его руками Иоанн казнил изменников-бояр и дьяков, его руками отбирает у монастырей земли, дабы восполнилась оскудевшая от долгой войны казна.